Да, глупо было говорить этому человеку о Боге. Грех потому и грех, что его природа вытесняет все божье, все, что делает человека непреходящим и бессмертным, а обезбоживание человека — это лишение его смысла существования…

— Человек бессмертен, смерть — всего лишь роды. Из утробы — в мир, из мира — в вечность, — тихо, но уверенно сказал Винченцо, сказал даже не Массерано, скорее — себе, ибо любил эту мысль. — Три стадии бытия, три ступени полноты…

Джустиниани задумчиво пригубил коньяк, отвернулся, стараясь не смотреть на Массерано, и тут заметил в боковой нише, скрытой от глаз посетителей, большую картину. Взяв подсвечник, подошел и чуть отодвинул портьеру. Господи Иисусе…

На полотне в полный рост была изображена женщина небывалой красоты. Одетая по моде стиля ампир, она была облачена в простое белое платье, украшенное только небольшой брошью на плече. Темные волосы, уложенные вокруг царственной головы, напоминали корону, лицо незнакомки завораживало огромными глазами и величавыми чертами.

— Какова, а? Красавица!

Джустиниани вздрогнул, не сразу поняв, что рядом с ним стоит Массерано. Поглощенный созерцанием, он не слышал, как тот подошел.

— Кто это, Боже мой? — Винченцо не проговорил, но прошептал это. Голос его сел от странного, охватившего все тело волнения.

Его сиятельство усмехнулся, но не покровительственно, а скорее, виновато.

— Полно… я ведь, скажу по секрету, спас этот шедевр. Его ждала печальная судьба быть изрезанным в клочки.

— Что? Уничтожить такое? Как можно? Но кто это?

Массерано явно смутился, опустил глаза долу, вздохнул и наконец проронил:

— Вы видели эту особу на кладбище во время похорон мессира Джустиниани.

Винченцо, лаская нёбо вкусом дорогого коньяка, задумался. Он не особо разглядывал кладбищенскую толпу из-за чертового фрака, но думать, что он мог не заметить такой женщины?

— Вы шутите?

Массерано всё ещё виновато улыбался.

— Да нет же, просто этот портрет написан тридцать лет назад. Это герцогиня Поланти, урожденная Гизелла Ломенилли.

Джустиниани почувствовал, что руки его затрепетали, и поспешил поставить на столик бокал с коньяком. Потом снова подошел к картине. Боже мой… Он словно уснул, или просто тело одеревенело. Джустиниани слышал голос Массерано, точнее, ему казалось, что он слышит этот пугающий рассказ со стороны, но не звучал ли он в нем самом?

Она поражала воображение еще девочкой, когда была «как лань, десятилетнею», когда же ее вывозили в свет, мужчины замирали, их лица вытягивались, с губ срывались не комплименты, но страстные вздохи, и, увы, они развращали юную красавицу куда больше нескромных признаний, что ей довелось услышать позже. Она часами сидела у зеркал и любила менять наряды, ее стали рисовать десятки художников. От обожателей она требовала дорогих украшений и изысканных цветов, утонченных комплиментов и поклонения, шестнадцати лет вышла замуж за герцога Поланти, однако он скоро оставил ее вдовой. Молодая красавица имела множество любовников, кои допускались лицезреть ее красоту на черных шелковых простынях, как статую Венеры, они могли целовать красивейшие ноги на свете и приникать поцелуями у груди, превосходящей красотой статуэтки Кановы. «Бог создал в моем лице своё самое совершенное творение и остановился в изумлении, любуясь им», говорила она.

Но все неожиданно кончилось, едва герцогине исполнилось тридцать пять. Она внезапно, безо всякого недуга, вдруг необычайно подурнела, по белоснежной коже, подобно проказе, расползлись пигментные пятна, она растолстела и превратилась в столь уродливую мегеру, что детишки, встретив ее на бульваре, в ужасе разбегались с криками: «Ведьма, ведьма!»…

— Гизелла разбила все зеркала в своём доме, разрезала и уничтожила все свои портреты, занавесила окна тёмными портьерами и перестала принимать. Но теперь, спустя годы, вернулась в общество. Этот же портрет она отдала для ремонта багета, но после отказалась забрать. Я поторопился это сделать вместо нее… — Теперь голос Массерано проступил в его ушах отчетливей.

Джустиниани тяжело вздохнул, озирая небесный лик, запечатленный на портрете. Суетная и пустенькая бабёнка, носящаяся со своей красотой, как дурень с торбой, горделивая и высокомерная, столь смешная в своём самолюбовании… Потеря красоты была потерей смысла жизни, ибо иного смысла в её бессодержательном бытии не было. Он внимательно вгляделся в выражение огромных тёмных глаз, по-царски надменных, но, в общем-то, ничего не выражающих, в спесивые линии губ, в заносчивую позу королевской фаворитки, потом припомнил толстую старуху с крючковатым носом и проваленным ртом у гроба дяди. Снова вздохнул, ощутив, как по всему телу прошла волна неприятной дрожи.

Такие метаморфозы не снились и Овидию.

Винченцо Джустиниани не пришёл на крестины к Теобальдо Канозио, пропустил два обеда и ужин. Его не прельщали полученные приглашения, но и пожелай он посетить общество — было бы не в чем: фраки обещали доставить только в четверг, последний сюртук был порван мерзавцами на мосту Сикста. Однако в четверг на вечер к герцогине Поланти, спустя неделю после похорон, Джустиниани приехал. Пришлось.

К этому времени в свете уже разнёсся слух о его покупке библиотеки Марко Альдобрандини. Слуги говорили, что декораторы поменяли обои в библиотеке, на окнах были навешены массивные решетки, молодой господин заказал плотникам новые полки, сам он часами не выходит из книгохранилища, расставляет книги по полкам и раскладывает рукописи по ящикам. Даже поесть забывает. Впрочем, несколько раз его видели и на viale delle Provincie, он подъезжал на via Tiburtina, и исчезал за кладбищенской стеной Кампо Верано, потом мелькал в подземном портале церкви Сан-Лоренцо, потом — снова бродил по кладбищу, и это странное времяпрепровождение тоже обсуждалось в обществе придирчиво и въедливо.

На самом деле Джустиниани просто беседовал со своим духовником, отцом Джулио Ланди, местным капелланом, жившим при храме. Что до кладбища, Винченцо приходил на могилы родителей, но никогда не признался бы даже себе, что делал это, не столько исполняя долг любящего сына, сколько из тайного наслаждения. Он любил кладбища, их тишину и зримый покой, темную зелень лавров и смолистый запах кипарисов, мрамор могил и величие монументов, мог часами бродить здесь, читать эпитафии, не замечая времени, сидеть у чужих надгробий, пытаясь по датам и портретам воссоздать жизнь ушедших. Если бы ему сказали, что мертвые занимают его больше живых — он оспорил бы это суждение.

Но так оно и было.

«Печаль моя всегда со мною», — прочел Джустиниани на старом надгробии с неизвестным ему именем слова псалмопевца. Да, чтобы душа могла довольно наплакаться над больною тайной этого мира, надо выплакать душу. Он снова вспомнил Массерано. Снова удивился. Человек никогда не может свести себя к конечному бытию, преходящему, смертному. Само человеческое самоощущение бессмертно, нетленно и вечно, человек духа никогда не верит в смерть, как в конец всего. Да, бессмертие может быть божьим или дьявольским, и ты свободно избираешь одно или другое, но ты не можешь отречься от бессмертия. О какой смерти говорил этот человек?

Джустиниани не понимал Массерано. В его мире господствовала волшебная вечность. Всякая мысль начиналась безначальностью, а заканчивалась бесконечностью. Границей всякому ощущению служила безграничность, и всецелое существо человеческое исполнялось вечным божественным смыслом. И он находил божественный смысл во всех тварях и существах во всех Божиих мирах. Но… Уберите все миры и всех тварей, столкните все вселенные в бездны небытия — останется только Он, Господь и Бог мой — Иисус, Предвечный Логос, — и Вечность не поколеблется…