… На седьмой день Альдобрандо Даноли понял, что обречён. Обречён жить. До этого молва доносила тревожные слухи о новой вспышке чумы в городе, и перед глазами Альдобрандо снова мелькали видения, запомнившиеся с детства: воздух, тяжелый и заражённый, горестные вопли соседей, погребальный звон колоколов. Страх осквернил тогда город, здоровые стали безжалостны к больным. К умершим же проявляли не больше участия, чем к издохшим собакам. Люди заболевали сотнями, почти все умирали. Иные кончались прямо на улице, кто — днём, кто — ночью, большинство же умирало дома, и соседи узнавали об их кончине только по запаху разлагавшихся трупов, и часто за священниками, шедшими с распятием впереди покойника, к похоронной процессии приставало ещё несколько носилок, и клирики, намеревавшиеся хоронить одного покойника, хоронили порой дюжину. Для множества мертвецов, подносимых к церквам, освященной земли не хватало, на переполненных кладбищах рыли огромные ямы. Клали мертвецов, словно тюки с товаром в корабельном трюме, посыпали землей, потом укладывали ещё один ряд — пока яма не заполнялась доверху…

Сам Альдобрандо, девятилетний, несколько дней пролежал тогда в жару, но — поднялся. Узнал, что остался сиротой, оплакал сестру и брата. И вот — все повторилось. Даноли тяжело встал, обошёл дом. Он снова был живым среди мертвецов. Чума, как в детстве, миновала его. Он сжал нательный крест, приникнув к нему губами. Господи, помоги мне… Он не хотел двигаться — ждал. Ждал, когда же его настигнет полное понимание крушения, когда в него войдет ножевая боль потери, когда сердце сожмёт скорбная мука.

Но ничего не происходило. Оглушённый и опустошённый, Даноли не чувствовал ничего.

Спустился вниз, к службам, взял лопату и заступ. Мягкая земля рылась легко, он углубил и расширил могилы и стал на руках выносить трупы слуг в постельных покрывалах. Опускал мертвых в могилы, зарывал. Вынес тела трёх сыновей и жены: Джиневре и детям предстояло покоиться в семейном склепе. Вечером, не чувствуя ни ног, ни рук, зашёл в домовую церковь. Припал к кресту. Господи, что же это? До темноты из последних сил сбивал доски и ставил на могилах кресты, долго плакал, целуя крест своей кормилицы Симоны, не помнил, как вошёл в дом.

Он не добрался до постели — рухнул навзничь на узкий топчан в каминном зале.

Даноли не знал, сколько часов проспал, но когда проснулся — за окном был ночной сумрак, а сквозь оконные переплеты лился, каменея на плитах мозаичного пола, белый лунный свет. Тут Альдобрандо понял, что спит, ибо увидел стоявшую на бликах лунного света бледную тень человека. Тот казался больным, — но не чумой, а каким-то иным легочным недугом, но вот незнакомец приблизился — и Альдобрандо понял, что перед ним вовсе не человек, более того, сразу постиг — кто перед ним. При этом в ужасе уразумел, что сам вовсе не спит.

Даноли никогда не знал страха, а сейчас, потеряв всё, понимал, что для боязни кого бы то ни было у него нет оснований. Что взять с зачумлённого? Всё, что у него осталось — душа и её бренная оболочка. Но появившееся существо вызвало приступ тяжелой тошноты и настороженного опасения. Зачем пришёл в замок покойников посланец тьмы? За ним? Даноли перекрестился и резко спросил:

— Кто ты?

Пришедший усмехнулся.

— Какая разница?

— Кто ты? — устало, но настойчиво повторил Альдобрандо, предпочитавший знать имя явившейся нечисти, ибо допустить, чтобы тот не назвался — означало дать ему власть над собой. Зная имя, ты способен господствовать над обозначенной именем сущностью, и Даноли, понимая, что перед ним существо инфернальное, решил не говорить с пришедшим, пока тот не назовёт себя.

— Что ты привязался? Сам не видишь?

— Кто ты? — упрямо спросил Даноли в третий раз.

Гость выразил на лице все признаки явного неодобрения педантичной настойчивостью собеседника.

— Утомил. Моё имя — первое. Я — Сатана.

— Первое и последнее, Альфа и Омега — это Христос. — Альдобрандо вяло подумал, что для его гостя, пришедшего в ночи к нему, перехоронившему семью полумёртвому, это имя слишком громкое. Подумать только, сам сатана, а не какой-нибудь мелкий бес, не врёт ли нечисть, утомленно подумал Даноли, но ничего не сказал, лишь устало поинтересовался, — и чего тебе надо?

Ночной гость вальяжно развалился в кресле, стоявшем напротив топчана, где сидел Альдобрандо.

— Ты разозлил меня. В детстве утратил близких — и не похулил Господа. Год тому потерял имущество — и не похулил Господа. Нынче похоронил детей — и не похулил Господа. Подражаешь Иову? Увидел меня — и перекрестился. Ты свят.

Альдобрандо вздохнул.

— Тогда и ты — Христос…

Инфернальная сущность, обозначившая себя Сатаной, поморщилась.

— Я бы сказал — чёрт тебя побери, если бы сам не был нечистой силой…

— Ты пришёл за мной?

— Да нет, — брезгливо отмахнулся дьявол, — просто совпало. Ночь Вальпургия, полнолуние, врата преисподней открыты, а ты трижды за исходный с полуночи час приложился к кресту — к нательному, алтарному и гробовому.

— И что?

— Мне жаль тебя… — и тут, видя, что Даноли хоть и утомлённо, но насмешливо ухмыльнулся, поправился, — ну, ладно-ладно, лгу, конечно. Ничуть мне тебя не жаль. Скажем так — я пришёл с добром и даром.

Полумёртвый от усталости и бедствий Альдобрандо рассмеялся, сам удивляясь, что у него хватает сил на это. Впрочем, если бы он задумался, то понял бы, что запредельный уровень потерь убивает чувствительность души. Теряя близкого — человек скорбит, но теряя всё — он уже ничего не чувствует. Даноли тоже омертвел и не ощущал полноты своих скорбей. Это его и спасало.

— Боюсь я данайцев и коней их троянских… Ты и добро — что общего?

— Ну, и чёрт с тобой.

— Не надо. Господь — прибежище моё.

— Ладно, дело хозяйское. Не хочешь даров — не надо. Но я выполню всё, что пожелаешь. Проси. Хочешь, я верну тебе твои затонувшие корабли?

— «Все, что попросишь я дам тебе, если ты, падши, мне поклонишься?»

— Глупец, зачем мне твои поклоны? Проси, чего хочешь, и не кланяйся. Хочешь, воскрешу твоих сыновей?

— Просьба есть признание твоего могущества, следовательно, ересь. Кто ты, ангел смерти, чтобы даровать жизнь? Впрочем, одна просьба у меня к тебе есть, — Альдобрандо болезненно поморщился: голос пришедшего отдавался в его голове тяжелой болью, — рассыпься ты, Бога ради, отродье диавольское! Это от усталости мне, должно быть мерещится, — горестно пробормотал он.

Пришедший в ночи язвительно и желчно рассмеялся.

— Не надейся, ничего тебе не мерещится. Ну, да ладно. Искусы мои ты отвергаешь, на уловки не ловишься, на дары плюёшь. Я, честно сказать, и не ожидал, что ты попадёшься. Не тот материал. А ведь тысячи бы клюнули… — злобно поморщился он. — Но что врать-то? Я и пришёл-то совсем не за этим. Ты просто бесишь меня, а взбесить Князя бесовщины — это суметь надо. Что же, если я тебе так не нравлюсь… знай, с сего часа и до кончины твоей мир духов не оставит тебя, — глаза Сатаны загорелись злобой. — Я прокляну тебя знанием запредельным. Но то, что понимать будешь — будет тебе ненужным, нужное же — не поймешь, понятое же — изменить будешь ни в силах, ну а то, что мог бы изменить — менять будет глупо… — Сатана усмехнулся. — Ну, то бишь, будеши, яко бози, добро и зло ведати.