— Какие дружки? д'Альвеллаи Тронти, что ли? Да вы рехнулись, Витино. Больших бабников свет не видывал. Нашли гоморян да содомлян… Он и у герцога ночует через две ночи на третью, так что же? И герцог мужеложник, что ли?

— Ну что вы?! — Витино испуганно заморгал. — Конечно же, нет… Я говорю о тех дружках синьора кривляки, кто делят с ним не фавор, но стол и подчас кров…

Фаттинанти пожал плечами.

— Его дружок Бениамино, эскулап, примерный семьянин, его приятель Росси — старик… о! — ухмыльнулся Антонио, — я и забыл! Есть же у него и дружок закадычный! И я замечал, кстати, тот, как про содомитов услышит, так просто возбуждается, глаза горят, ногти в ладони впиваются, нос вытягивается.

— Ну, вот видите! — в ликовании воскликнул Витино, — чего же тут не понять…

— Да, он в доме у Песте и ночует. Но, Лоренцо, неужели вы готовы обвинить… нет, это безумие. Я-то полагал, собеседник, сотрапезник… ну, собутыльник…

— И кто его любовник? — щеголь трепетал от любопытства, уже предвкушая новую придворную сплетню.

— Он и третьего дня от него вышел за полночь, я сам видел… — задумчиво обронил Фаттинанти.

— Да кто же это?

— Да падуанец этот, Аурелиано Портофино! Инквизитор наш.

Пыл франта мгновенно угас. Зато пыл Антонио возрос обратно пропорционально.

— Надо спросить у Портофино, нет ли вправду у него склонностей-то содомских? Он их жжёт, правда, как я заметил, с неким даже злобным остервенением, но, может, просто по долгу службы? Я выскажу ему ваше предположение и уточню…

— Мое предположение? — Витино был ошарашен, — какое ещё предположение? Помилуйте, что за вздор, никаких предположений…

Сплетник исчез, после чего Фаттинанти смог передохнуть от инсинуаций навязчивого болтуна, спуститься вниз по лестнице и, устроившись у камина, предаться сладостным мыслям о необходимости новых капиталовложений в земельные участки — тому, что его подлинно занимало. Земля и недвижимость — вот что никогда не дешевело…

Самого Даноли удивило, что мессир Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова Антонио Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение. Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении.

О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?

За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет из тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчеркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы. Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и чеканной четкостью классически правильных черт. Вспомнив разговор сенешаля с Витино, и глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо — вздор. Пред ним стоял аскет и философ. Остальное пока не проступало.

И он тоже… Он тоже сказал про бесовские времена.

Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, — но только мимикой. Сам Песте уже пришёл в себя, дурной недуг отступил, приступ миновал. Теперь они на мгновение замерли друг напротив друга, и Чума внимательно окинул графа тёмным взглядом. Граф совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чума хотел, чтобы он остался в замке, при этом Даноли не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости, он постарался взять себя в руки и поднялся. Оба подошли к перилам балюстрады.

Зал внизу наполнился придворными, молодые девицы и мужчины несколькими группами расположились у каминов. Прямо перед ними внизу в центре одной из компаний сидела женщина средних лет с тонким и умным лицом, её спокойные и плавные жесты успокаивали взгляд. Рядом с ней сгрудились молодые фрейлины.

— Кто эта женщина? — поинтересовался Альдобрандо, стараясь впечатлениями обыденности сгладить гадкое видение.

Шут улыбнулся.

— Это статс-дама герцогини Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика Бениамино, моего приятеля. Женщины, разумеется, дуры по преимуществу, но в Дианоре глупости меньше, чем в остальных. Если бы она не была женщиной, я бы назвал её неглупым человеком.

— А кто рядом с ней? Вон та, в зеленом…

— Юная пышнотелая особа, напоминающая сдобный пончик? — шут усмехнулся, — Виттория Торизани, сестра кравчего, мне всегда казалось, что её мозги являют собой тоже некий вид сдобы, вроде хлебного мякиша. Откровенная потаскушка. Наши распутники — Тронти, Альмереджи, Пьетро Альбани, хохоча в тесной компании, часто разбирают повадки и похотливые постельные выверты своих любовниц. Ну, так Тронти уверяет, что девица знает до дюжины весьма причудливых выкрутасов, кои удивят и Аретино. — Лицо Грациано исказилось злой насмешкой. — Как подумаешь, чему служат тела злосчастных красоток, вовсю старающихся угодить своим любовникам, а в итоге потешающих десяток мужчин, обхохочешься… — шут язвительно рассмеялся.

Альдобрандо поспешил перевести разговор.

— А та, что поправляет прическу? Тоже полненькая…

— Бенедетта Лукка, девица с большими и бросающимися в глаза достоинствами, сами видите. — Шут был прав, грудь девицы, особо заметная сверху, была весьма аппетитна. — Скрытых достоинств, кажется, нет, — вяло и чуть брезгливо добавил он, и продолжил, — она достаточно разумна, чтобы молчать, что, видимо, являет собой предел девичьего ума. Правда, д'Альвеллакак-то обронил, что причина молчания чаще всего в нехватке слов, а последних не хватает из-за отсутствия мыслей. Тут я с ним не спорю.

— А кто рядом с синьориной Луккой, с синем платье? — спросил Альдобрандо.

— Иоланда Тассони, — с готовностью просветил его шут, — особа с острым носиком и острым язычком, но не с очень-то острым умом и уж совсем плоской грудью. Насчет попки некоторые спорили, но, те, чей взгляд остёр и проникает за потаённое, утверждали, что сзади красотка ничуть не лучше, чем спереди. Если поглядеть на зелёную сливу, можно высказать вполне обоснованное предположение, что она кислая, но некоторые норовят зачем-то в этом убедиться, пробуют — и наживают понос…

Данони вгляделся в лицо представленной ему пересмешником девицы и поморщился — ему померещилось, что на шлейфе её платья ползают змееподобные бесенята, но тут же оказалось, что это просто переливы бархата.

— А эти две, что только подошли?

— Курносая полная шатенка в желтой симаре — статс-дама, донна Диана Манзоли, жена главного шталмейстера. Считает себя красавицей. Муж у нее… человек очень смиренный. Сама же Диана особа весьма строгих правил: лежа с любовником в постели, говорят, ни одному не позволяет целовать себя в губы. Её уста служат для молитв и клятв в супружеской верности, и непотребно осквернять их нечестивыми лобзаниями других мужчин, другое дело чрево, никакого зарока не дававшее… — Шут больше ничего не добавил, но физиономия его приобрела выражение глумливое и даже пакостное. — А рыженькая и круглолицая — это Джулиана Тибо. Это фрейлина, сиречь, девица, — добавил он, — голубица непорочная. Кобылица необъезженная… Когда я однажды проезжал через Венецию, мне рассказали историю об албанском ходже, который, застигнув жену за изменою, убил ее любовника и, разъяренный, разыскал дюжину бравых молодцов, горячих и неутомимых, да и нанял их, повелев собраться у ней в спальне и выполнить как можно усерднее свой мужской долг; тем же, кто отличится особо, посулил двойную плату. И говорили, они постарались на славу, к великой мужниной радости замучив даму до смерти. Супруг еще и поизмывался над умирающей, сказав со злобным смехом, что дал ей насладиться допьяна жгучим напитком любви. Это странно. Из истории мне известно, что одна солдатская девка при лагере Цезаря в Галлии в один приём пропустила через себя половину легиона, после чего пошла как ни в чем не бывало… Чему же верить? Думаю, вторая история ближе к истине. По крайней мере, наша Джулиана легиона не испугается. При этом особа она весьма щепетильная, услаждая себя с любовниками, всегда водружается сверху, и ни разу от сего правила не отступила, объясняя сию твердость очень тонко: ежели кто спросит, не взбирался ли на нее такой-то мужчина, она смело сможет ответить, что не взбирался, не рискуя притом оскорбить Господа ложной клятвой. Ну, а кому же придёт в голову осведомиться, а не взбиралась ли она сама на мужчин?