Мастон, уже успокоившись, продолжал:

— Вы не можете потребовать от меня, чтобы я, основываясь на столь шатких доказательствах, сообщил министерству внутренних дел — мол, полиция сделала ошибочные выводы; вы же знаете, какие у нас натянутые отношения с полицией. На одной чашке весов лежат ваши подозрения: поступки Феннана прошлой ночью не свидетельствовали, что он хочет покончить с собой. Ясно, что его жена соврала нам. Но вам противостоит точка зрения опытных детективов, которые не нашли ничего подозрительного в обстоятельствах смерти, и у нас есть показания миссис Феннан, сказавшей, что ее муж был очень расстроен разговором с вами. Простите, Смайли, но дело обстоит именно так.

Наступило молчание. Смайли медленно приходил в себя, чувствуя скованность и неудобство. Близорукими глазами уставившись перед собой, он стоял с надутым, побагровевшим лицом, чувствуя себя круглым идиотом. Мастон ждал от него каких-то слов, но на него навалились усталость и полное равнодушие. Не глядя на Мастона, он встал и вышел.

Оказавшись в своем кабинете, он сел за письменный стол и по привычке окинул взглядом текущую работу. В коробке для входящих почти ничего не было — несколько официальных распоряжений и письмо, адресованное «Лично Д. Смайли, эскв., в министерство обороны». Почерк был знаком. Вскрыв конверт, он прочел текст. 

Письмо было написано от руки и датировано предыдущим днем — вторник 3 января. Оно было опущено в Уайтхолле в шесть вечера.

Несколько минут, неподвижно держа его перед собой и склонив голову в левую сторону, он тупо смотрел на него. Затем, положив письмо на стол и открыв ящик письменного стола, он вынул из него чистый лист бумаги. На нем он набросал краткое заявление Мастону с прошением об отставке и приколол к нему приглашение Феннана. Позвонив секретарше, он оставил письмо в коробке исходящих и поднялся. Как обычно, на лестничной площадке он столкнулся со столиком на колесиках, на котором развозят чай, и после краткого ожидания лифта спустился вниз. На полпути он вспомнил, что забыл наверху свой макинтош и кое-какие мелочи в кабинете. Неважно, подумал он, они пришлют мне все домой.

Оказавшись на стоянке, он залез в машину и уставился в грязное ветровое стекло.

Не надо волноваться, не надо, черт возьми, волноваться. Он испытывал искреннее^ удивление. Удивление из-за того, что едва не потерял над собой контроль. Беседы и интервью занимали большое место в жизни Смайли, и он давно уже пришел к заключению, что может их практически вести на любые темы — медицина, религия, философия. В сущности, его натуре были противны цели всех этих бесед, их всепоглощающая интимность, за которой во всей наготе выступала жестокая реальность. Он вспомнил один опьяняюще прекрасный обед с Анной, когда он объяснял ей, как давить на собеседника системой «хамелеон-броненосец».

Они обедали при свечах; белоснежная кожа и блеск жемчугов на ней — они пили коньяк; глаза Анны были большими и влажными, и в них был только он; Смайли играл роль любовника и прекрасно справлялся с ней; Анна обожала его, трепеща от гармонии их тел и душ.

— ...Значит, первым делом я становлюсь хамелеоном.

— Ты хочешь сказать, что сидишь и рыгаешь, мой омерзительный лягушонок?

— Нет, все дело в цвете. Хамелеон меняет цвета.

— Ну, конечно, он меняет цвет. Садится на зеленый листик и сам становится зеленым. Ты тоже зеленел, мой жабеныш?

Его рука тихонько коснулась кончиков ее пальцев.

— Слушай меня, кокетка, когда я объясняю технику Смайли «хамелеон-броненосец» такой невнимательной слушательнице.

Лицо ее склонилось к нему, и в глазах светилось неприкрытое восхищение.

— Техника эта исходит из теории, что любой собеседник ни к кому так не привязан, как к самому себе, и его привлекает лишь свой собственный образ. И ты стараешься окраситься в социальные, личностные, политические и интеллектуальные цвета спектра, свойственные допрашиваемому.

— Ты потрясающий лягушонок. Ну, до чего умный любовник.

— Помолчи. Но порой начинаешь чувствовать себя полным идиотом или просто страшно неудобно. И в таком случае становишься броненосцем.

— И затягиваешься в такие твердые поясочки, лягушонок?

— Нет. Стараешься поставить вторую сторону в столь неудобное положение, чтобы он ощутил твое превосходство. В свое время мне пришлось иметь дело с одним пожилым епископом. Я с него пушинки сдувал, и пол-отпуска он меня таскал по своей епархии. Но, созерцая лицо епископа, я представил себе его обросшим густой шерстью и почувствовал власть над ним. Остальное было делом голой техники. Я представлял его себе в виде обезьяны, сажал в мешок и вывешивал за окно, отправлял его голым на масонский банкет, заставлял, как змею, ползать на брюхе...

— Ты мой умненький любовничек-лягушоночек.

Так оно и должно было быть. Но в недавнем разговоре с Мастоном сила, которую придавало ему ощущение отьединенности, покинула его; он слишком близко стал все принимать к сердцу. Когда Мастон сделал первый ход, Смайли был слишком усталым и преисполненным отвращения, чтобы сообразить, что к чему. Он предположил, что Эльза Феннан убила своего мужа, что у нее, очевидно, были на то причины, и это не должно было его больше интересовать. Проблемы больше не существовало. Подозрения, его опыт, выводы, здравый смысл — брать их в расчет Мастон не желал. Фактом были бумаги. Министры, среди которых самым неколебимым фактом был министр внутренних дел. Департамент не мог позволить себе втягиваться в неприятности из-за смутных подозрений, возникших у какого-то офицера, тем более если речь шла о полиции.

Смайли чувствовал усталость, глубокую тяжелую усталость. Он неторопливо двинулся к дому. Обедать он сегодня вечером будет вне дома. Возьмет что-то особенное. Теперь только время ленча — и он проведет день, листая книгу ганзейского купца Олеария о путешествии по русскому континенту. Пообедает он в ресторанчике, где бывал с Анной, и единственный тост поднимет за удачливого убийцу, может быть, за Эльзу, с благодарностью за то, что, оборвав жизнь Самуэля Феннана, она покончила и с карьерой Джорджа Смайли.

Он вспомнил, что ему надо взять белье из прачечной на Слоан-стрит, и наконец повернул на Байуотер-стрит, найдя место для парковки автомобиля примерно в трех зданиях от своего дома. Он вылез из машины, зажав под мышкой большой пакет коричневой бумаги, полученный им в прачечной, старательно закрыл машину и по привычке обошел вокруг нее, подергав ручки. По-прежнему моросил мелкий дождь. Он с сокрушением подумал, что кто-то опять поставил свою машину напротив его дома. Слава богу, что миссис Чапел закрыла окно в спальне, в противном случае дождь мог бы...

Внезапно он насторожился. Кто-то был в его кабинете. Блеснул лучик, мелькнула тень, напоминающая человека. Там кто-то есть, он в этом уверен. Он увидел или ему подсказал инстинкт? Или же это ему сообщили навыки его профессии? Нервы или отточенное чутье, полузабытое умение воспринимать тревожный сигнал предупредили его, и он прислушался к этому предупреждению.

Поразмышляв несколько секунд, он сунул ключи обратно в карман плаща, поднялся по ступенькам к своей собственной двери и позвонил.

Звук эхом разнесся по всему дому. После минутного молчания до слуха Смайли донеслись приближающиеся к двери шаги, твердые и уверенные. Звяканье цепочки, щелканье ингерсолловского замка, и дверь открылась мягко и бесшумно.

Смайли никогда раньше не видел его. Высокий, симпатичный, с открытым лицом, лет тридцати пяти. Легкий серый пиджак, белая рубашка и серебристый галстук — типичный дипломат. Немец или швед. Его левая рука многозначительно покоилась в кармане пиджака.

Смайли застенчиво посмотрел на него.

— Добрый день. Простите, мистер Смайли у себя?