Он не пытался скрывать свой буйный темперамент, но весьма искусно пускал его в ход, вводя всех в заблуждение. Из-за инвалидности он был освобожден от военной службы и нашел себе какую-то бумажную работу на железной дороге. Количество и качество информации, которую он поставлял, были просто фантастическими. Данные о транспортах с войсками и техникой, место их назначения и даты отправки. Позже он сообщал об эффективности наших бомбежек, указывая основные цели. Он был блистательным организатором, и, думаю, именно это и спасло его. Он великолепно выполнял свою основную работу на железной дороге, трудился день и ночь не покладая рук, создав себе репутацию буквально незаменимого человека, что и защищало его от попыток ареста. Он даже получил какую-то награду за выдающуюся службу, и я предполагаю, что его досье в гестапо просто где-то затерялось.

У Дитера была теория, которая могла родиться только у Фауста. Мысли сами по себе бесполезны. Чтобы они принесли какой-то результат, вы должны действовать. Он любил говорить, что самая большая ошибка человека заключается в том, что он всегда пытался отделить мысль от действия; приказа просто не существует, если вслед за ним не следует беспрекословное подчинение.

Как я говорил, Дитер был в самом деле прекрасным агентом. Он доходил даже до того, что порой комплектовал грузовые составы, соразмеряясь с погодными условиями для наших бомбардировщиков, чтобы у них были хорошие цели. Он выдумывал бесчисленные штучки — подлинный гений в области шпионажа. Абсурдно было предполагать, что это может длиться вечно, но эффект наших бомбардировок был столь велик, что смешно было приписывать их предательству одного человека — во всяком случае, подозрения не падали на столь серьезного и уважаемого человека, как Дитер.

В зоне его действий делать мне было практически нечего. Дитер много ездил — у него был специальный пропуск, с которым он мог попадать куда угодно. Поддерживать с ним связь было детскими играми по сравнению с другими агентами. Порой мы могли просто встретиться в кафе и поболтать, или же он подсаживал меня в министерскую машину и вез меня шестьдесят или семьдесят миль по шоссе, словно он просто подсадил попутчика. Но куда чаще я или садился на тот же поезд, в котором он ехал, и мы в коридоре обменивались папками, или же я направлялся в театр, взяв с собой материалы, и мы в туалете обменивались ими. Он редко передавал мне подлинные документы, чаще я получал копирку расписания движения поездов.

В 1943 году меня отозвали. Прикрытие мое стало давать трещины, на что я не рассчитывал, и у меня под ногами горела земля. — Остановившись, он вытащил сигарету из пачки у Гильома.

— Но Дитера из виду я не терял, — сказал он. — Он был моим лучшим агентом, но он был у меня не один. Поводов для головной боли у меня было более чем достаточно — встречи с ним были сущим удовольствием. По окончании войны я попытался выяснить у человека, заменившего меня, что случилось с Дитером и со всеми остальными. Кое-кто перебрался в Австралию и Канаду, другие просто уехали от развалин, в которые превратились их очаги. Я предполагаю, что Дитер не спешил с решением. В Дрездене были русские, и он, конечно, испытывал определенные сомнения. В конце концов он принял решение, главным образом, как я полагаю, из-за матери. А кроме того, он ненавидел американцев, не говоря уж о том, что был социалистом.

Позже мне довелось услышать, что он сделал карьеру. В годы войны он обрел немалый административный опыт, в силу которого правительство новой республики предложило ему работу. Предполагаю, что его репутация борца, страдания его семьи заметно облегчили ему путь. Во всяком случае, он должен был неплохо устроиться.

— Как именно? — спросил Мендел.

— Еще месяц тому назад он был здесь. Руководил сталеплавильной миссией.

— И это еще не все, — быстро добавил Гильом. — Если вы считаете, Мендел, что все уже выяснили, я бы предложил вам сегодня утром еще раз съездить в Уайбридж и поговорить с Элизабет Пиджон. Это идея Джорджа. — Он повернулся к Смайли. — В ней есть что-то от Моби Дика, того белого кита-людоеда.

— Ну и?.. — спросил Мендел.

— Я показал ей снимок того молодого дипломата по фамилии Мундт. Элизабет сразу же опознала в нем симпатичного мужчину, который нес нотную папку Эльзы Феннан. Ну, не забавно ли?

— Но...

— Я знаю, что вы собираетесь спросить, мудрая голова. Вы хотите узнать, опознал ли его и Джордж. Опознал. Это тот самый тип, который приглашал Джорджа в его же собственный дом на Байуотер-стрит. Ну разве он не вездесущ?

Мендел отправился в Митчем. Смайли смертельно устал. Снова пошел дождь и похолодало. Смайли поплотнее запахнулся в плащ и, несмотря на усталость, с тихим удовольствием наблюдал за вечерней суматохой на лондонских улицах. Ему всегда нравилось путешествовать. Даже сейчас, будь у него такая возможность, он бы с удовольствием пересек Францию на поезде, вместо того чтобы пользоваться самолетом. Он по-прежнему вспоминал восхитительные звуки ночного путешествия через всю Европу, когда от сладких английских снов его разбудила какофония и трескотня быстрой французской речи. Даже она доставляла ему удовольствие, и он дважды предпочитал сомнительные удовольствия этого неудобного путешествия, пересекая континент.

Когда они добрались до места, Смайли сразу же отправился в постель, пока Мендел заваривал чай. Пили они его в спальне Смайли.

— Что мы теперь будем делать? — спросил Мендел.

— Думаю, что завтра отправимся в Валлистон.

— Вам надо день провести в кровати. Боюсь, что вы торопитесь.

— Надо увидеться с Эльзой Феннан.

— В одиночку вы подвергаете себя опасности. Лучше я поеду с вами. Пока вы побеседуете с нею, я буду сидеть в машине. Она ведь еврейка, не так ли?

Смайли кивнул.

— У меня отец еврей. И он бы такую возможность не упустил. 

Открыв дверь, несколько секунд она стояла, молча глядя на него.

— Вы могли бы дать мне знать о вашем визите, — сказала она.

— Я подумал, что безопаснее было бы этого не делать.

Она снова замолчала. Наконец она снова заговорила.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду. — Видно было, что слова эти стоили ей больших усилий.

— Вы разрешите мне войти? — спросил Смайли. — У нас не так много времени.

Теперь она выглядела постаревшей и усталой, словно в ней сломался какой-то стержень. Она провела его в гостиную и с выражением, говорившим, что у нее нет больше сил сопротивляться, показала ему на кресло.

Смайли предложил ей сигареты и сам взял одну. Она стояла у окна. Бросив на нее взгляд, он заметил ее учащенное дыхание, воспаленные глаза и понял, что она держится из последних сил.

Когда он заговорил, голос у него был мягким и спокойным. Это был голос, звуки которого Эльза Феннан давно мечтала услышать — в нем были спокойствие, сострадание и безопасность, и противостоять ему у нее почти уже не оставалось сил. Она отодвинулась от окна, и ее правая рука, которой она держалась за портьеру, безвольно упала, покорно скользнув вдоль тела. Теперь она сидела напротив него, и взгляд ее, напоминающий глаза покорной любовницы, говорил, что она в полной зависимости от него.

— Должно быть, вы ужасно одиноки, — сказал он. — Никто не в силах вечно жить в таком состоянии. И хотя это требует мужества, как невыносимо тяжело быть храброй в одиночку. Они ведь никогда этого не понимали, не так ли? Они никогда не понимали, чего это стоит — жить в мерзкой атмосфере лжи и обмана, в полной изоляции от всех нормальных людей. Они думали, что вы такая же, как они, — флаги на мачты и звуки фанфар. Но ведь, оставаясь в одиночестве, вы нуждались совершенно в другом виде энергии, не так ли? Вам приходилось ненавидеть, а постоянная ненависть требует отдачи всех сил. А то, что было достойно вашей любви, то, что вы должны были любить, было так далеко от вас, столь смутно представлялось вам, поскольку вы не были его частью. — Он помолчал. Скоро, подумал он, скоро она не выдержит и сломается. Он отчаянно молил Бога, чтобы ему удалось убедить собеседницу, чтобы она восприняла то спокойствие, которое исходит от него. Он посмотрел на нее. Да, скоро она сломается. — Я сказал, что у нас не так много времени. Вы понимаете, что я имел в виду?