Она выглядела как ребенок, вытащенный из морской пучины. Сидя на краю софы, она цепко держала кружку костистыми пальцами, плотно прижимая ее к телу. Ноги она составила вместе, прижимая друг к другу колени и лодыжки, а худые плечи безвольно клонились вперед. Глядя на нее, Смайли почувствовал, что он сломил в ней нечто столь хрупкое, что к нему было страшно притрагиваться. Освобождаясь от облика напористого нахала, чувствовал он себя омерзительно, и его забота о чае была лишь неловкой попыткой загладить свое поведение.

Он не представлял, что надо сказать ей. Но, помолчав, она сама сказала:

— Вы же знаете, что понравились ему. В самом деле, он относился к вам с симпатией... Он говорил, что вы очень умный человек. А когда Самуэль кого-то называл умным, оставалось только удивляться. — Она медленно покачала головой и улыбнулась каким-то своим мыслям, что было реакцией на все пережитое. — Обычно он говорил, что в мире есть всего две силы, положительная и отрицательная. «Что же тогда делать? — обычно спрашивал он меня. — Дать им уничтожить жатву лишь потому, что я получаю от них кусок хлеба? Творчество, прогресс, словом, все будущее человечества стучится в их двери, как я могу не впустить его?» А я говорила ему: «Но, Самуэль, может быть, люди и так счастливы, без всего этого?» Но вы же знаете, он воспринимал людей совершенно по-другому. И я не могла остановить его. Знаете, что было самым странным в Феннане? При всех его напряженных размышлениях и долгих разговорах он давно уже для себя решил, что будет делать. Все остальное было лирикой. Он был так несобран, что я ему все время пыталась внушить...

— ...И все же вы помогали ему, — сказал Смайли.

— Да, помогала. Ему была нужна помощь, и я была рядом. Он был моей жизнью.

— Я понимаю.

И это было ошибкой. Он же был всего лишь мальчишкой. Он, как ребенок, забывал вещи. И был так тщеславен. Наметив для себя путь, он шел по нему, спотыкаясь и ошибаясь. Он не воспринимал это, как вы или я. Он просто не утруждал себя такими размышлениями. Это было его делом, его работой — и все.

Она задохнулась. Он молча ждал продолжения,

— Началось все так просто. Как-то вечером он притащил домой черновик какого-то текста, показал его мне и сказал: «Я думаю, что Дитеру стоило бы это увидеть», — вот и все. Сначала я не могла поверить, что он стал шпионом, я имею в виду. Потому что он ведь не был им, правда? Но постепенно я стала все понимать. Они стали задавать конкретные вопросы. В нотной папке, которую я получила от Пятницы, лежали приказы и указания, а порой и деньги. Я сказала ему: «Смотри, на что они тебя толкают —тебе это нужно?» Мы не знали, что делать с деньгами. В конце концов, мы их большей частью раздаривали и жертвовали, сама я не знаю почему. И когда я зимой рассказала Дитеру, он очень разгневался.

— Что это была за зима? — спросил Смайли.

— Вторая зима с Дитером — в 1956 году в Мюррене. Встретились мы с ним впервые в январе 1955 года. Когда все это и началось. И можно я вам скажу кое-что? Венгрия ничего не изменила в воззрениях Самуэля, ни на йоту. Я знаю, что тогда Дитер беспокоился о нем, потому что мне рассказывал об этом Пятница. Когда Феннан в тот ноябрь дал мне послания, которые надо было передать в Уайбридже, я чуть с ума не сошла. Я кричала на него: «Неужели ты не видишь, что все повторяется? Те же пушки, те же дети, умирающие на улицах? Только мечты наши изменились, а кровь все того же цвета! Этого ты не хочешь?» Я спрашивала его: «Ты и на немцев хочешь работать? Это меня они тыкали в грязь лицом, и ты хочешь, чтобы они снова так поступали со мной?» Но он только говорил: «Да нет, Эльза, это совсем другое». И я продолжала носить нотную папку. Вы можете понять меня?

— Не знаю. Просто не знаю. Хотя думаю, что могу.

Он был всем, что у меня осталось. Он был моей жизнью. Думаю, что я защищала сама себя. Но постепенно я стала частью того, чем он занимался, и прекратить все это было уже невозможно... И вы должны знать, — почти шепотом продолжала она, — что были времена, когда я испытывала счастье, и мне казалось, что мир рукоплещет тому, что делает Самуэль. И снова всходили старые имена, которые пугали нас как детей. Возвращалась та тупая напыщенная гордость, что вы можете увидеть на снимках в газетах, и они маршировали под старые марши. Феннан тоже это чувствовал, но, слава Богу, ему не пришлось пережить то, что досталось мне. Нас бросили в лагерь под Дрезденом, где нам предстояло жить. Мой отец был парализован. Больше всего ему не хватало курева, и я научилась крутить ему . сигареты из любого мусора, который мне удавалось найти в лагере. Однажды стражник увидел, как он курит, и расхохотался. Подошли остальные и тоже стали смеяться. Мой отец держал сигарету в парализованной руке и не чувствовал, как у него дымится кожа. Он не понимал этого... Да, когда они снова стали давать немцам оружие, снабжать их деньгами и снаряжением, тогда порой я бывала довольна тем, что делает Самуэль. Ведь вы же знаете, что мы евреи, и поэтому...

— Да, я все знаю и понимаю вас, — сказал Смайли. — Мне тоже довелось кое-что увидеть.

— Дитер говорил об этом.

— Дитер говорил?

— Да. Пятнице. Он рассказывал Пятнице, что вы очень умный человек. Как-то еще перед войной вам удалось обмануть Дитера, и он выяснил это только много времени спустя, как рассказывал Пятнице. Он говорил, что вы были самым лучшим и умным из всех, с кем ему приходилось работать.

— Когда Пятница рассказывал вам это?

Она долго смотрела на него. Он никогда еще не видел выражения такого безнадежного отчаяния. Он помнил, как она ему говорила: «Дитя моей печали мертво». Теперь он понял, что она хотела сказать, и услышал это в ее словах, когда она наконец нарушила молчание:

— Разве это не ясно? В ту ночь, когда он убил Самуэля. И разве это не странная ирония судьбы, мистер Смайли? Как раз в то самое время, когда Самуэль так много делал для них — не то что кусочек тут и кусочек там, а я все время носила эти нотные папки, — в это самое время собственный страх лишил их рассудка, превратил их в животных и толкнул на убийство, что они и сделали.

Самуэль всегда говорил: «Они победят, потому что они обладают знанием, а все прочие погибнут, ибо его у них нет; человек, который трудится ради воплощения мечты, работает на вечность», — вот так он и говорил. Но я знала, о чем они мечтают, и знала, что они могут погубить нас. Что еще не рухнуло в этом мире? Даже мечта о Христе.

— Значит, это был Дитер, который увидел меня в парке с Феннаном?

— Да.

— И он решил...

— Да. Он решил, что Самуэль предал его, И приказал Пятнице убить Самуэля.

— А анонимное письмо?

— Не знаю, Я не знаю, кто написал его. Наверно, как я предполагаю, кто-то из знавших Самуэля, кто-то из его конторы, который наблюдал за ним. Или из Оксфорда, из их партийной ячейки. Самуэль и сам ничего не знал.

— Но предсмертную записку...

Она посмотрела на него, и ее лицо исказилось. Опустив голову, она с трудом сдерживала готовые хлынуть слезы.

— Ее написала я. Пятница принес бумагу, и я написала на ней. Там уже стояла подпись. Подпись Самуэля.

Подойдя поближе, Смайли сел рядом с Эльзой Феннан на софу и взял ее за руку, С внезапной вспышкой ярости она повернулась к нему и закричала:

— Уберите от меня свои руки! Вы думаете, что я ваша, потому что я не принадлежу к ним? Убирайтесь! Убейте Дитера и Пятницу, и пусть игра идет своим чередом, мистер Смайли. Но не считайте, что я на вашей стороне, ясно? Потому что я принадлежу к племени бродячих жидов и под ногами у меня выжженная земля, на которой вы устраиваете свои игры в солдатики. Вы можете ударить меня, вы можете пнуть меня ногой, но никогда, никогда не притрагивайтесь ко мне и не говорите, что вам очень жаль, слышите! А теперь — вон! Убирайтесь и продолжайте убивать.

Ее била крупная, как от холода, дрожь. Подойдя к дверям, он обернулся, В глазах ее больше не было слез.

Мендел ждал его в машине.