Главным ловчим — за неимением своего, опытного, а отчасти и в шутку — Всеволод назначил дворянского сына Прокшу, впрочем перед тем пристрастно расспросив его, поиспытав и обнаружив у юноши удивившие самого князя знания охотничьего дела. Выяснилось, что Прокшины дед и старшие дядья были завзятыми охотниками, держали даже выжловых собак[12], ходили на медведей и лосей и Прокшу брали с собой. Так что охотничье дело было для него знакомым.

И хотя должность старшего ловчего великого князя была для Прошли непомерно высока — впору хоть бы и любому боярину — и назначение юнца могло быть с обидой воспринято кое-кем из приближенных, что не прочь были сами занять это место, Всеволод из озорства, которое частенько охватывало его в последнее время, взял да и приказал выдать мальчишке новую богатую одежду, коней, слуг — каких сам выберет. Одурманенный привалившим счастьем, Прокша, a теперь для многих Прокофий, вторые сутки с коня не слезал, сам мотался по лесам и дубравам, высматривал подходящую дичь для государя, расставлял загонщиков, придирчиво осматривал и отбирал собак, а если бы можно было — и буйволов сам перещупал бы и холки их мохнатые частым гребнем расчесал, так уж хотелось ему этой первой охотой угодить великому князю.

Однако своим назначением усердный Прокша был обязан не только княжеской шутке. В глубине души Всеволод чувствовал, что поступает правильно и дальновидно. С самого начала следует окружать себя молодыми верными людьми. Пусть их благополучие целиком зависит от его, Всеволода, прочной власти: пока он будет править — и они при нем останутся. Верно служить будут.

А все обиженные и обойденные государевой лаской станут недовольство свое обращать не на князя, а на тех, кого он приблизил и возвысил. Ведь как в семье: если кому-то из детей не досталось пряника, обида не на тятьку с мамкой, а на тех братьев и сестер, кому этот пряник достался.

И верно: Всеволод, скосив глаза влево, на юного Гаврилу Настасича, явственно увидел у того на лице неумело скрываемое чувство обиды. Боярин сей ревностно просил у великого князя достойной службы, но ничего пока не получил, кроме права везде сопровождать своего государя. Ничего, пусть осознает, что государева любовь важнее должности и любовь эту надо завоевать и постоянно поддерживать. А что касается Прокши, так у него сестра есть, годом младше, и, говорят, необыкновенной красоты цветок, каких на Руси еще и не видели. Что же, если так — то и женить Гаврилу на ней, он юноша нежный, к девичьей красоте очень чувствительный, а с Прокшей, под началом которого вся княжеская охота, теперь никому не зазорно породниться.

Мира и покоя — вот чего душа просит. По-хорошему на охоту княжескую выезжать надо на месяц, с большим обозом, с дружиною. Княгинюшку взять с собой, дочку с ее няньками, проехаться до самой Волги… Нет, нельзя надолго оставлять Владимир, предназначенный стать столицею всем городам! Нет пока мира на русской земле. Злодей Мстислав все рыщет где-то, все никак не угомонится. Он было в Новгород вернулся, чтобы снова там сесть княжить, а новгородцы-то его и не приняли. Ну, еще бы! Почувствовал Великий Новгород силу владимирского князя. Теперь вот прислали послов, просить у Всеволода государя для себя. Туда посадником лучше всего будет послать племянника Ярослава, ведь и отец его, покойный Мстислав, сидел князем в Новгороде. Там и умер, там и погребен. Так тому и быть.

Наконец стало слышно загонщиков, и тут же сбоку донесся конский топот: это ловчий Прокша торопился к своему князю, доложить, что и как. Подъезжая ближе, он было собрался спешиться, чтобы пасть на колени перед Всеволодом, но тут опять веселое озорство нашло на князя. Повелительным жестом он оставил Прокшу в седле, словно поднимая его до положения находившихся здесь знатных мужей. Кое-кто поджал губы. Ничего, пусть привыкают.

— Ну что, отец Прокофий? Где твоя красная дичь? — нарочито строго спросил Всеволод, однако так, чтобы ласка в голосе его все же не осталась ни для кого не замеченной. — Долго ли ждать прикажешь? Смотри, коли без добычи останемся!

— Гонят, государь, скоро здесь будут. Стадо большое, двадцать и две головы. Старый бык огромадный! Я такого-то прежде и не видывал. — Прокша пытался побороть охватившую его робость, и от этого голос его, по-мальчишечьи звонкий, ломался и дрожал. Однако ловчий уже не; делал попыток сойти с коня и держался в седле уверенно, но с почтением к князю, как и подобает.

— Что же ты такую страсть на нас гонишь? — шутливо сказал Всеволод. — Или тебе князя своего не жалко? Они же нас всех тут потопчут!

И даже те, кто сидел с поджатыми губами, осуждая князя за неуместное расположение к худородному мальцу, — даже те улыбнулись. А уж Прокша-то рассиялся как красное солнышко, влюбленными глазами глядя на Всеволода: не родился еще Такой зверь, которого великий князь не одолеет!

Гонимое стадо должно было выбежать на просторную поляну, у края которой, укрывшись за деревьями, расположилась засада Всеволода. С князем были ближние бояре, и среди них — Кузьма Ратишич, доблестный муж, отличившийся в битве на Юрьевском поле. Зоркий на людей Юрята уж советовал Всеволоду обратить на Ратишича внимание как на возможного будущего воеводу. Сам Юрята, конечно, тоже находился рядом со своим князем, сейчас еще и в качестве оруженосца: он держал при себе запас стрел и несколько коротких копий с острыми железными наконечниками.

Вот уж раздался (топот бегущего буйволиного стада, подгоняемого протяжным пением рогов и криками загонной челяди. Всеволод, чувствуя в себе нарастающее нетерпение, подобрался в седле и не глядя протянул Юряте руку, в которую тот вложил копье. Оно пришлось князю по руке, так и просило броска, тяжелое острое железо словно само стремилось вперед, норовя увлечь за собой легкую деревянную рукоять. Всеволоду уже хотелось броситься на перехват приближавшегося зверя, но он выжидал, осаживая вдруг затанцевавшего под ним коня.

Конь, видимо, почуял буйволов и беспокоился. Дело известное: на княжеской охоте коню трудней приходится, чем на ратном поле. Там знай себе слушайся хозяина, а на охоте все не так, тут уж на седока не надейся, а сам гляди в оба — как бы тебя лось на рога не поднял, буйвол с ног не сшиб либо медведь лапой брюхо не распорол. Хозяин-то на охоте опасности словно и не чует, так и рвется навстречу острым рогам да оскаленной пасти.

Может, в другое время Всеволод и погадал бы, о чем думает его конь, но теперь некогда.

Стадо выбежало на поляну. Впереди неслись буйволицы с молодняком. Молодые телята уже успели нагулять роста и веса и бежали резво, не отставая от родительниц. За ними держались несколько бычков-сеголеток, которых старому вожаку еще не пришла нужда выгонять из стада из-за соперничества. Наконец позади всех, будто заслоняя всю свою семью от неведомой опасности, шел сам вожак. Он был огромен и сед, и если бы опасность, угрожавшая стаду, была для него знакомой, он не стал бы спасаться бегством, а сам обратил в бегство любого противника. Сейчас же бежать его заставлял трубный рев, он доносился, казалось, отовсюду, а врага видно не было. Старый бык выглядел не испуганным, а лишь сбитым с толку и оттого разъяренным, он и бежал-то словно нехотя сотрясавшей землю трусцой, сердито похрапывая и не желая пуститься вскачь.

К нему-то и устремился Всеволод. Самый красный зверь — князю, поэтому на вожака больше не посягнул никто. Остальные засадные кинулись на стадо, успевшее проскочить вперед. На другой край поляны уже вылетел второй отряд засадных — преградить буйволам путь к бегству. Этот отряд почти весь состоял из княжеской большой дружины, а распоряжался им Мирон Дедилец. Второй отряд по уговору окружал поляну и не давал добыче уйти. Стадо смешалось. Буйволицы и молодые быки кинулись в разные стороны, налетая друг на друга, валя на землю тех, кто послабее. Может, вожак, поняв наконец, в чем опасность, сумел бы прорвать оцепление и вывести в этот прорыв если и не все стадо, то хоть нескольких буйволиц. Но вожак не сделал этого. Он заметил приближавшегося на коне врага. И, замедляя бег, начал разворачиваться для нападения.