Наверху послышались шаги. Казалось, кто-то передвигает тяжелую мебель. Что-то со стуком упало. За стеной слева раздался сухой надрывный кашель.

Постепенно Алексей стал различать доносящиеся отовсюду звуки. В доме была лишь видимость сна. В нем не было тишины. И вдруг Алексею показалось, что на всех этажах, во всех квартирах лежат неподвижно, как и он, люди и прислушиваются к странным таинственным звукам, приобретающим в ночной тиши грозную выразительность. Дом храпел и дышал. Наверху скрипнула дверь. По лестнице бесцеремонно застучали чьи-то громкие шаги. Где-то рядом раздавался смех, откуда-то из другой квартиры, словно из-под земли, донеслись хриплые звуки патефона, потом бешеный стук в стену. В коридоре капала вода. Алексей вслушивался в ночной шум. Стены были словно из картона, откуда-то снизу слышалось похрапывание. Он приподнялся на локте, пристально всматриваясь в темноту. Храп был слышен так отчетливо, что на мгновение ему показалось, что в комнате есть кто-то посторонний. Но никого не было, Людмила уже заснула и спала так тихо, что не слышно было ее дыхания. Вода в коридоре продолжала монотонно, назойливо капать, и Алексею вспомнился прочитанный где-то рассказ о средневековой пытке — капля за каплей падает на выбритую голову. Только сейчас он понял, что это может довести до безумия. Он встал и вышел в темный коридор. В лицо ему пахнул запах капусты и кошачьих нечистот. Ощупью добрался он до водопроводной раковины и попытался завернуть кран. Но вода упорно продолжала капать. Он зажег спичку — под раковиной лежали какие-то тряпки. Он с отвращением взял одну из них и обмотал кран, опустив конец тряпки в раковину. Проклятый звук стих.

Дверь напротив открылась, и в свете горящей в комнате лампы показался силуэт женщины. Она была в одной юбке, в платке, наброшенном на голые плечи.

— Это вы, Алексей Михайлович? Что случилось?

— Ничего. Вода из крана капает, спать невозможно, надо что-нибудь с этим сделать…

Женщина рассмеялась.

— Кран… А мне вот не мешает, хоть он и у самых моих дверей… Но тоже не спится.

Он хотел уйти, но неловко было обрывать разговор. Женщина прислонилась к дверному косяку, как будто и не собиралась возвращаться в комнату.

— Зайдите ко мне, Алексей Михайлович, чай еще горячий.

Да, пить ему хотелось. Но Алексей тут же вспомнил, что не одет, ведь он накинул пальто прямо на белье. А, во-вторых, что она вообразит? В пятом часу утра… Может, и не бабьи сплетни, будто она жила с немцами.

— Нет, нет, спасибо, Тамара… Тамара…

— Тамара Степановна, — подсказала она.

— Спасибо, надо спать, поздно уже.

— Ну да, поздно… — вздохнула она и медленно, неохотно ушла к себе.

Алексей, стараясь потише запереть дверь, вернулся в свою квартиру, пошел на кухню, напился воды. В поисках стакана он зажег огарок свечи, прилепленный к краю стола.

Бледный свет обнаружил следы разрушений. Потолок был темный от потеков. В углу сверху донизу расползлось большое рыже-синее пятно, захватывая две стены. Вытертый пол еще не успел просохнуть, и от него веяло холодом. Алексей выругался. Вечно, вечно одно и то же — трубы наверху, трубы внизу, трубы сбоку. Они лопались, наполняя квартиры водой, а лестницу — криком ссорящихся женщин. Вова, работавший у сапожника с нижнего этажа, иронически называл дом аквариумом. Это и был аквариум, в котором вместо рыб жили люди, поливаемые сверху и сбоку, подмачиваемые снизу вечно просачивающейся откуда-то водой.

Вид кухни окончательно прогнал сон. Он прошел в комнату, присел на кровать и закурил. Теперь все было слышно еще отчетливее. Где-то поскрипывала кровать, раздавалось тихое, сдавленное хихиканье. На лестнице возились кошки.

Алексею стало невыносимо тяжко. Он оперся головой на руку. Куда же девался вольный ветер широких степей, шум душистых лесных чащ, речные просторы, гладь озер, полная тонущих в ней звезд?

Ноги тогда были в крови, голод скручивал внутренности, глаза от бессонницы наливались кровью, каждый звук и каждый шорох таил в себе угрозу смерти. И единственным желанием, единственным стремлением было вырваться, не даться, вернуться к людям, к своим, к нормальной жизни. Сколько дорог и бездорожий изведали ноги, сколько раз чувствовалось на лбу ледяное дыхание смерти, и тогда — Алексей прекрасно помнил это — в нем жила страстная мечта: если удастся — а ведь это невозможно! — если это минет — а ведь так не случится! — больше никогда, никогда не думать о временах смертельного ужаса, как можно скорее забыть их, зачеркнуть в мозгу, выбросить из себя, чтобы не осталось ничего, ничего…

Но ноги зажили, и желудок наполнился, и смерть уже не подстерегала на каждом шагу. Был дом, жена, ребенок. Что же исчезло, что погибло, что заставляло вспомнить именно то, минувшее? Почему минувшее не казалось ему теперь страшным и отвратительным, а, наоборот, притягивало, как глубокая, бурливая вода, как пропасть в горах, лиловая от таинственных теней.

— О-о-ох, — вздохнул сквозь сон кто-то за стеной. Заплакал ребенок. Да, тяжелые сны должны были сниться в этом тесном, переполненном, как муравейник, доме. До чего разных, так или иначе искалеченных им людей согнал сюда со всех сторон военный вихрь — жен без мужей, детей без отцов. Дом, полный женщин, среди которых лишь изредка мелькали мужчины, словно стыдящиеся того, что они здесь, а не там, где небо пылает пожарами, где глухо гудит земля.

И снова перед Алексеем всплыли дни без воды, когда язык присыхает к нёбу, хрустит сухой песок на зубах и горло сжимает нестерпимая, давящая боль. И другие дни — когда вонь болота вызывала спазмы, жидкая грязь липла к ногам, шинель мокла в ручьях дождя и становилась невыносимо тяжелой, когда на теле сухой нитки не было. Открывались нарывы на ногах, горели нарывы на спине — от сырости, от голода, от ночевок на болоте. Да, все это было так. Но, вспоминая об этом, Алексей не мог вызвать из бездны времени того, что тогда было так сильно: вырваться, уйти, забыть. Нарывы, сырость, пустой желудок — все это казалось незначительным. Помнился только вольный ветер над головой, беспощадная борьба, от которой напрягались мускулы, борьба в конечном счете победная.

Алексей сжал кулаки. Как раз когда ноздри уже вдыхали пряный запах победы, когда легкие захлебывались от победного вихря, когда и он чувствовал себя триумфатором, когда, как крепчайшее вино, туманила голову радость выигранных сражений, — как раз тогда он вынужден был уйти оттуда из-за этой глупой контузии. И не вернуться, потому что надо же было ему обладать специальностью, которая, видите ли, нужна здесь, вдали от походов и побед.

За стеной раздалось старческое кряхтение. Алексей заткнул уши. Хватит, хватит, хоть на мгновенье забыть — не о том, о нет! — а вот об этом доме, о соседях, о лопающихся трубах, о неотоваренных карточках на крупу, хоть на минуту перенестись туда, в бурный, жестокий мир, утративший в воспоминаниях свою горечь и смрад.

«Может быть, это и есть отравляющий прах Тамерлана?» — подумал вдруг Алексей и насмешливо улыбнулся…

Отец наклоняется, крепко прижимая утюг к влажной материи. Раздается шипенье, густой белый пар ползет в сторону и маленьким белым облачком поднимается вверх. Потом отец приподнимает утюг, и все наполняется белым паром и специфическим запахом, которым пропитана квартира. Алексей любит смотреть, как отец гладит. Но вскоре взгляд темных глаз грозно устремляется из-под мохнатых черных бровей на глазеющего мальчика, и Алексей уже знает, что за этим последует.

— Учись! — сурово говорит отец, и Алексей торопливо склоняется над засаленной книжкой. Но буквы танцуют перед глазами, и потом… столько есть других дел, гораздо важнее, интереснее, увлекательнее… Домишко стоит в переулочке. Деревья из соседних садов чуть не врываются в окна. Через заросшую крапивой канаву переброшены три дощечки. Шаткий мостик — и вот ты уже на дороге, потому что уличка — это собственно и есть дорога, без мостовой, без тротуаров. Летом здесь клубится пыль, весной и осенью стоят огромные лужи, по которым так приятно шлепать босыми ногами. За домом мусорные ямы, лужайки, одинокие изуродованные деревья, и из местечка почти незаметно выходишь в поле, в овраг, на крутой склон берега. Речка течет, окаймленная растрепанными зелеными лозами, на которых качаются щебечущие маленькие птички, названия их Алексей не знает. Там, где вода набегает на мелкий летучий песок, видны стайки микроскопических рыбок. Они стоят неподвижно, почти совсем прозрачные, едва отличающиеся по цвету от промытого течением песка. Но, если неосторожно подойти, они молниеносно кидаются в глубокую воду, испуганные шорохом, и только их и видели. А там, где поглубже, под нависшей тенью ольхи, в темном затишье, дремлют скользкие налимы. Под стволами свалившегося в воду дерева будто бы живет старый отшельник, большой сом, больше Алексея. Никто не видел его, но все знают, как он выглядит. Алексей не раз с бьющимся сердцем подкрадывался к лежащему под водой дереву. Сом, огромный, черный, лежит на дне и подстерегает добычу.