Только было они веничков наломать хотели, как гады водяные бросятся в сторону — дзыг по воде, инда брызги дождем.

— А, чтоб вам пусто, дьяволам, — крикнул Гура, отшатнувшись от воды, и взглянул на берег.

Там все ежи проснулись. Одни из них уставились на приятелей с удивлением, а другие позлей, видно, приближались, крадучись.

— Гляди, Шурка, гляди, — заорал Гура, — к нам крадутся.

Мотнулся к небесному кораблю, да с первого шага его словно что подбросило вверх… К счастью упал он у самой дверки.

— Дура ты, дура, — смеется Ершов, — забыл, что мы легкими стали. Ползи по земле в комнату, а я и один постою.

В это время подкрался к нему лунный еж и за сапог норовит ухватить, но Ершов слегка наддал ему вбок носком — тот так и взвился; пролетел чуть не полозера и в воду шлепнулся. Все же Ершов хоть и воюет, а к дверке сам пятится. Швырнул еще двух-трех ежей по воздуху, в комнату вскочил и дверку завинтил наглухо.

— Тут, брат, с жары умрешь, — говорит, а сам весь потом обливается…

— Хорошо бы, — вздыхает Гура, — теперь полотенчиком обвязаться да чайку стаканов с десяток испить…

Посидели они так с полчасика, беседуя и отдыхая, словно после бани, а за окном странное твориться начало: пар от озера идет и туманом вверх уходит, а потом сверху снежком падает и тает тотчас же. Прошел так еще часик, и все кругом затуманило — зги не видать.

— Что же мы делать-то будем в таком парном отделении, — спрашивает Гура с тоской.

— Ждать у моря погоды, — отвечает Ершов, — потому и в трубу ничего не увидишь, а без трубы мы ни на Марс, ни на Землю дороги не найдем.

— Гляди, Шурка, гляди, — заорал Гура, — к нам крадутся…

Завелась с этого времени скука у приятелей, такая скука, что на сердце словно камень стопудовый давит. Сначала они было счет дням повели, да потом спутались. Ничего разобрать нельзя — сидят словно в светлом облаке; спать лягут, проснутся, — опять это облако к окну небесного корабля будто прилипло. Гура совсем затосковал, а Ершов хоть и храбрился, но видать было, что и ему тошно.

— Хуже, чем в мышеловке сидим, — плакался Гура.

Сколько так времени прошло, неизвестно, только проснулся раз Гура и видит — дождь моросит и снежком перебивается. Туман поредел, а по озеру совсем объеденные кусты плавают. Прошло так дня два, и лунные ежи в норы полезли и так закупорились землей, словно пробками заткнулись.

— Ну, вот и лунный день к концу идет, — сказал Ершов, — скоро мы звезды увидим и полетим дальше.

Действительно, лунный день кончался и, когда тучи рассеялись, солнце стояло совсем низко, как у нас на Земле перед закатом. Значительно усохшее лунное озеро покрылось ледяной корочкой и медленно заносилось мелким крепким снежком. Длинные, почти черные тени острыми клиньями уже тянулись от крутых берегов впадины. Медленно приближалась лунная ночь.

Гура вдруг весело поглядел за снежный простор и сказал с усмешкой:

— Тут, брат, без шубы не погуляешь, а у нас и пальтишек нет. Придется, ничего не поглядевши, на Марс катить…

— Как ничего не поглядевши, — возмутился Ершов, — круг всей Луны облетели, день и ночь видели, лето и зиму, а главное нашли, что воздух, вода и снег есть. Там, говорил профессор, жизни нет, а мы и кусты водяные видели, и пловучих гадин, а ежей этих самых я ногой самолично пинал… Одно только верно, что людей здесь никаких нет, и как им тут жить…

— Верно, — говорит Гура, — правильно, только вот скучно здесь, и от скуки спиться можно. Уж ты сделай милость, на Марс кати, а там и в Москву поспевать надо — боюсь, как бы в лавке меня не сократили за отлучку.

— Я, — говорит Ершов, — с удовольствием, но ждать лунной ночи приходится.

Пообедали с горя, выпили и айда спать в ожидании ночи.

Все же им еще три раза пришлось на Луне пообедать, пока не наступила ночь окончательно, и звезды кругом не заиграли, как жар на черном небе. Две недели без трех дней на Луне просидели. Пробовал было Ершов от безделья по радио с Землей говорить, как с профессором Джоном Айрсом уговорился, да ничего не вышло. Никакого ответа на все вызовы, а кроме того и с Земли никаких признаков вообще не проявилось.

— Досадно, — говорит Ершов, — а хорошо бы это в наши газетки сообщенье катнуть: вот, мол, на Луне, братцы, сидим. Первые куда залетели на зло всем английским Керзонам покойным и живым Чемберленам…

Но Гура опять расстроился.

— Брось, — говорит, — Саша, политику, давай Марс. Винти скорей, что там надобно, — домой пора.

— Ладно, — Ершов сказал и сам к трубе.

Окошко уже закрыли давно, темно совсем в небесном корабле, хоть глаз выколи, только чуть приметная синяя лампочка у трубы искоркой светит Ершову на стрелки. Вертит стрелки Ершов, на значки разные поглядывает, и вот наконец, на экране, что на стене висит, красная звездочка обозначилась.

— Марс это, — обрадовался Гура, — я его сразу узнал. Только все же ты, Саша, проверку сделай. Пусти трубу на большую силу, чтобы каналы видать было…

Ершов согласился и, как только каналы на Марсе показались, повернул главный винт.

— Прощай, Луна, — крикнул он, — опять летим!

Теперь все было до невероятности странно. Гура вспоминал, что говорил о разных чудесах профессор, но тогда ему там, на Земле, это казалось просто брехней.

Началось же это все таким образом. Когда часа на три они от Луны улетели, Гура, повернувшись на диване, на котором хотел вздремнуть, вдруг полетел в потолок. Долетев до потолка, он тихонько ударился, и словно пушинка, полетел вниз на диван. С дивана опять в потолок, и пошла канитель: вверх — вниз, вверх — вниз. Конца нет! Со страха у Гуры глотку перехватило, но потом, как заорет. Ершов даже привскочил на стуле и тоже замелькал вверх и вниз, да еще скорей Гуры, так просто и мельтешит в глазах.

Только Ершов мигом в себя пришел, уцепился рукой за скобу на потолке и сразу успокоился.

— Петя, — говорит сквозь смех, — а ты схватись за что-нибудь. Вот, говорил ты тогда профессору, что, дескать, мы не обезьяны, а придется, верно, и по обезьяньему полазать.

Уцепился кое-как и Гура за скобку на диване, и сел и от страха отошел.

— Почему это, — говорит, — нас так кидает?

А Ершов отвечает:

— Не кидает нас, а мы просто вес потеряли, и все, что ни есть в нашей комнате, весу никакого не имеет.

При этих словах он отпустил скобку и повис в воздухе, как мыльный пузырь, — только из стороны в сторону слегка покачивается. Потом достал карандаш и прямо его на воздух положил, и карандаш около него повис.

Гура от удивления глаза протирать стал и, покачнувшись, опять полетел, но не вверх, а вдоль комнаты — к трубе. По дороге посчастливилось ему веревку поймать, но веревка была довольно длинная, и Гура все же лбом припечатался к холодной зрительной трубе, но не ушибся нисколько, так словно холодным ветерком дунуло и назад, в другой конец комнаты, погнало.

Не мало времени они так проканителились, пока не привыкли ловко пользоваться шнурами, скобами, ремнями и прочим. Привыкнув, даже забавляться разными фокусами начали. Они свободно плавали в воздухе, как рыбы в воде, но когда Ершов чиркнул спичкой, чтобы закурить свои любимые папиросы, произошел первый неприятный фокус. Спичка зажглась, погорела несколько мгновений и погасла, не дав возможности закурить папиросу. Ершов чиркнул вторую — то же самое. Так он полкоробки испортил, а все не закурил.

— Что за чорт, — изругался Ершов, — поневоле выходит режим экономии.

Но с Гурой еще чище дело произошло. Пить он захотел. Подкрался он со всеми предосторожностями к графину с водой. Поймал ловко и графин и стакан. Открыл пробку стеклянную и тут же на воздух положил, потому что дело-то уже под самым потолком происходило. Приготовился, словом, — перевернул графин над стаканом и даже облизнулся от жажды, а вода и не думает литься…