А потом Фёдор Григорьевич стал примечать: всё внимательнее и с большим интересом относится Ваня к тому, как читает роль Настя. Не уходил больше. Слушал. Иной раз одобрительно кивнёт головой, а то и скажет: «Отменно!.. Так и надобно».

И совсем не удивительным показалось Фёдору Григорьевичу, когда не кто иной, а Ваня Нарыков однажды ему сказал:

— Федя, а пусть бы Настя Оснельду попробовала?

— Так она и пробует, — ответил Волков, делая вид, что не понимает, о какой пробе говорит ему Ваня.

— Да нет же, Федя! В театре, при народе. У неё лучше, нежели у кого иного, выйдет. Право слово!

— Не дело говоришь, — сказал Волков.

Но Ваня не отставал:

— Да почему не дело?

Но Волков разговора продолжать не стал.

Между тем и сам он не раз думал о том же: если Настю попробовать в каком-нибудь из спектаклей! Да разве можно, коли она крепостная, чужая, сухаревская... Непорядок это будет.

А Ваня Нарыков через некоторое время снова вернулся к тому же разговору.

— Попробуй, Федя! Чувствую, что отменно выйдет у Насти роль Оснельды... Скажешь: не принято, чтобы женщина на сцене? Так ведь только у нас не принято. А у немцев? У итальянцев? Французов? Сам рассказывал — в Санкт-Петербурге и в Москве видел... У них женские роли ведь женщины играют. А мы чем хуже?

— Не в том дело — хуже или лучше! У них свои обычаи, у нас свои...

— Да ведь попытка не пытка, — вступил в спор и Гаврила Волков. — И я так думаю, у Насти здорово получится. Попробуй, брат...

— А вы оба подумали о том, что Настя из дворовых? — с горячностью вскричал Волков. — Что выйдет, ежели её господа про то узнают?

— Эх, Федя, да откуда же им проведать? — воскликнул и Ваня. — Мы ей фамилию другую придумаем... Назовём её Егоровым или ещё как... Федя, давай, а?

— Гы-гы-гы! — вдруг рассмеялся канцелярист Иконников. — Вот уж несуразно! Крепостной девке, да на сцену... Одна смехотища будет из того...

Среди них Иконников был, пожалуй, самым бесталанным. Но так беззаветно, как он, никто из них не любил театра. Ему было почти всё равно — суфлировать ли, высунув голову из дыры на сцену, или вместо Степана крутить ворот, поднимающий занавес, малевать ли декорации или выходить на сцену с двумя репликами или вовсе бессловесно. Главное для него — быть на сцене, дышать воздухом кулис, присутствовать на каждом спектакле и репетиции...

— Вон, говорят, иностранцы, — продолжал Иконников, — и лягушек едят... Так разве это нам, православным, пример? В храме господнем женщинам в алтарь ходить не положено. И в театре нечего им делать...

Волков мрачно взглянул на Иконникова и проговорил, обращаясь к Ване Нарыкову и брату Гавриле:

— Слышите, что говорит?

Присматриваясь к одарённой девушке, Волков всё чаще стал задумываться о Насте, о её судьбе. Не раз корил себя, ругал на все лады — зачем он приохотил Настю к театру, что путного может выйти для неё, крепостной и подневольной, из всего этого? Если проведают её господа, что она чуть ли не всякий день бывает в театре, страшно подумать, чем это для Насти может обернуться...

«Нужно ей наказать, пусть больше не ходит к нам в театр», — думал Волков в такие минуты.

Но язык не поворачивался это сказать, когда он видел самоё Настю, её сияющие глаза, улыбку. А уж когда она начинала говорить какую-нибудь роль, тут он и вовсе забывал обо всём. Только вслушивался в её голос, только наслаждался красотой его и звучностью, только удивлялся, сколько чувства и понимания вкладывает она в произносимые слова. И такая была власть её таланта, что, слушая её, он думал лишь об одном: в Оснельде её попробовать или в Офелии? А может, лучше в Семире, в новой трагедии Сумарокова, которую брат Иван недавно привёз из Петербурга?

Но как-то он услышал такой разговор. Его мать, Матрёна Яковлевна, рассказывала приживалке Домне: третьего дня барыня Прасковья Игнатьевна велела насмерть запороть свою дворовую девку. Какая провинность была у девки-то? Да ведь дело не в том, какая. Провинность — и всё тут. А уж на то она и барыня, Прасковья Игнатьевна: хочет — виновную казнит, хочет — милует! Это уж её господское дело.

«Завтра же ей скажу, пусть больше не ходит!» — решил Волков, поднялся со стула и стремительно зашагал из угла в угол горницы.

А на другой день...

— Настя, — проговорил Фёдор Григорьевич, когда на другой день Настя, как обычно, прибежала в театр. Он смотрел на девушку пасмурным и словно бы отчуждённым взглядом. — Вот что хочу тебе сказать...

И вдруг он увидел — восковая бледность покрыла Настино лицо. В глазах у неё появилось такое отчаяние, какое бывает у человека лишь в предчувствии страшной беды, готовой обрушиться на его голову.

И Фёдор Григорьевич вместо всего приготовленного им ранее тихо, в каком-то смятении проговорил:

— Грамоте тебя, что ли, обучить? Все роли ты с голоса твердишь, не годится это...

Какая необыкновенная перемена в тот же миг свершилась с ней!

Так бывает после грозы: из-под тяжёлой тучи выглянет солнце, и в неистовом блеске засияют, засверкают, заиграют и на травах, и на цветах, и на листьях деревьев бесчисленные дождевые капли, всё преображая и всё освещая этим своим блеском...

— Ох, Фёдор Григорьевич! — не сказала, а чуть слышно выдохнула Настя. — А мне ведь померещилось...

И руки её, только что прижатые к груди, упали вниз.

Итак, Настино обучение началось с грамоты.

Волков дал ей букварь и велел как следует рассмотреть. Букварь был старый, напечатанный ещё при царе Петре. По нему учились и Фёдор Григорьевич и все его братья.

Букварь Насте очень понравился. Ни одной книжки до этих пор не держала она в руках. А в этой было столько интересного. Одних картинок-то сколько!

Когда Настя принесла букварь в людскую, его принялись смотреть все. Потому что и Варвара, которой лет было немало, и дед Архип — вовсе старый, все они тоже никогда в жизни не видали близко книги. На букварь глядели с уважением, чуть ли не со страхом.

Шуточное ли дело — только у попа в церкви бывают книги, правда, те священные, с молитвами. Но эта чем плоха?

— Ишь, какой баран нарисован! И с рогами. А вон тут глаз. А это небось рыба... Солнце-то, солнце, во все стороны лучи пустило...

Девчонка Грунька так и прилипла к книге, за уши её не оттянешь:

— Ай, ай, глядите — дом! А это чего, Настя? Ой, да ведь петух!

— К чему дело-то идёт, — дед Архип одобрительно покрутил головой. — Смотришь, и святое писание Настёнка нам почитает.

— И почитаю! — сверкнув в ответ синими глазами, проговорила Настя.

Буквы Настя запомнила с лёгкостью. Два или три раза прочитал ей Фёдор Григорьевич азбуку, и она без запинки повторила ему их все, одну за другой.

«Какая память, — мысленно удивлялся Фёдор Григорьевич, — какая память!»

И вразбивку Настя быстро сумела вытвердить буквы. Безошибочно показывала где какая. Не путала «аз» с «зело» или «рцы» с «глаголем».

Но вот когда дело дошло, чтобы буквы складывать и чтобы из них слова получались, тут у Насти-то и заколодило.

Никак она не могла в толк взять — почему, если приложить к «буки» «аз» и ещё к одному «буки» ещё одно «аз» получится простое слово «баба». Ну, а куда всё остальное девается?

Фёдор Григорьевич сперва объяснял ей со стараньем, терпеливо. И так и эдак втолковывал. А потом потерял терпенье. Был он вспыльчив не в меру. Схватил букварь, изо всех сил как хлопнет им по столу! И забегал по горнице, ероша рукой волосы.

Настя похолодела. Душа у неё давно сидела в пятках, улетела бы и дальше, да из пяток дальше некуда.

А Фёдор Григорьевич побегал, побегал и успокоился. Потом глянул на Настино лицо и рассмеялся:

— Ишь ведь как напугалась!

И снова принялся объяснять. Но Настя всё равно сидела перед ним истуканом, хлопала ресницами, со страха глотала слюну и, хоть ты бейся с ней, не бейся, понять не могла: куда же девается всё другое, если к «буки» приложить «аз» да ещё снова к «буки» «аз»?