— Значит, он нас боится… боит-ца… хе-хе…

Сколько бы я не был расстроен, а все равно не сумел сдержать улыбки, хотя на сей раз и вымученной; еще бы, вчера я втихую запустил булыжником по соседскому дому и не думал, что меня могут уличить — но не тут-то было!

— Боится?.. Ерунда, не может этого быть!

— Ну тогда, раз он в доме, значит, покойника оживляет! Снова… Он так соскучился по своему моргу, что решил устроить его у себя дома. А что там с его головой, а? Ты видел лысину Лукаева? Она у него вся исцарапана. И знаешь, почему? Он когда вставал вверх ногами… ну из-за того, что приезжал на лифте не на тот этаж в своем доме-то в Москве — вот тогда и исцарапал.

Тут я уже, разумеется, не имел никаких сил совладать с собой и взвизгнул от хохота. У меня даже слезы потекли по щекам.

— Исцара-а-апал… исцара-а-апал… — все повторял Мишка нараспев.

— Ну что, ты собираешься? — осведомился у него вдруг не пойми откуда взявшийся дядя Вадик.

Смех у меня моментально иссяк; я снова чувствовал испуг и настороженность.

Как всегда дядя Вадик делал вид, что меня будто бы вообще не существует, — обращался он исключительно к своему любимому сыну, которым очень гордился; мне, впрочем, было все равно, только бы побыстрей дядя снова скрылся из виду и у него не возникла бы потребность, больно потрепав меня за ухо, выместить какую-нибудь свою досаду.

— Да, сегодня последний день.

— Ага, так все уже готово?

— Почти. Осталось пару досточек прибить.

— А покрышка пригодилась?

— Да, я ее на один из столбов привесил и сверху доской забил.

— Надо бы поглядеть, что у вас там делается.

— Ого, ты будешь изумлен, когда увидишь, что мы с Максом смастерили! Целый дом!

— Дерзай…

— Эта «верхотура» будет символом всего поселка! — от предвкушения Мишка воздел руки к потолку, — хе-хе!.. Приходи вечером посмотреть. Придешь, обещаешь?

— Приду, приду. Если занят не буду. А если буду — тоже приду, — дядя Вадик подмигнул.

— Только еще надо не забыть номер к ней присобачить. Номер нашего дома, я имею в виду. Макс, ты так и не нашел его?

— Нет, пойду искать.

Я испытал невыразимое облегчение от того, что Мишка обеспечил меня предлогом как можно быстрее смыться, — сделав это, впрочем, ненамеренно; он был настоящий молодец, колоссальный брательник!

Найти табличку с номером участка оказалось, однако, не такой простой задачей, — насколько же в самый первый момент оказались далеки мои поиски от ее настоящего местонахождения — это был вовсе не подоконник, на котором я не обнаружил тогда ничего, кроме этой изрешеченной, как из пулемета кофейной банки. Более того, это была не только не та самая комната, но даже и не первый этаж: железную табличку с номером 27 и фамилией внизу: «Левин И. В.» — что соответствовало фамилии и инициалам моего деда, — я обнаружил, забравшись наверх — и то мне еще повезло, что я додумался заглянуть под старую телогрейку, лежавшую на полу в качестве коврика, дыры на которой были столь многочисленны и разнообразны, что таким количеством нанесенных «ран» не могла бы похвастаться ни одна колючая проволока.

Теперь, я думаю, пришло время рассказать, что такое была эта «верхотура», к которой мы с братом отправились по окончании моих поисков.

На самом деле это название — «верхотура» — которое благополучно прижилось, не имело первоначально никакой другой эмоции, помимо презрительного негодования, и исходило оно от моей матери: к подавляющему числу Мишкиных затей она относилась весьма скептически. Ну а на сей раз это переросло едва ли не во враждебность: Мишке, охотнику до всякого рода «безумных затей», «взбрело вдруг в голову что-нибудь соорудить, построить», — именно что-нибудь, а не что-то конкретное. Разумеется, я нисколько не перечил своему брату — напротив, загорелся желанием «что-нибудь построить» в пример ему и не меньше его, и во всем ему помогал.

Поскольку дядя Вадик по природе своей был человеком чрезвычайно хозяйственным, он в мгновение ока снабдил сына всевозможными материалами и молотком и целиком и полностью предоставил Мишку его «инженерному гению». В то же время дядя вполне осознавал полусерьезность всей этой затеи, ибо он и словом не обмолвился о том, чтобы его сын взялся помогать ему в воздвижении парника — оно тогда неслось на всех парах.

Моя мать, напротив, отреагировала на это вполне серьезно.

— Если он хочет строить, так пусть помогает тебе, — сказала она как-то дяде Вадику. Они стояли возле дома, на улице. Тон матери при этом был настоятельным.

— Чем он мне там может помочь? Только испортить. А хочет что построить — пускай, побалуется. Сам и без ущерба. Пусть. Он и хочет — сам — потому как и вдохновился на это дело моим парником… пусть, пусть поколотит, поразвлекается.

— Не знаю, что это может быть за развлечение. Так, пустота, — фыркнула мать; повернулась и направилась в дом.

Позже она не раз старалась завести тот же самый разговор и с Мишкой, однако дядя Вадик, лучше, конечно, знавший своего отпрыска, не ошибся: тот всячески уклонялся от помощи в «серьезном строительстве», — так это именовала моя мать, — сам же Мишка гораздо более полезным считал построить «символ всего нашего поселка».

— Но это будет не общественная собственность, а наша, «собственность компании со второго пролета». Мы же здесь бал правим, точно, Макс?.. — он подмигнул мне, — и в знак этого повесим на «верхотуру» номер нашего участка… тетя Даша, дадите нам номер?

— Не дам, — отвечала ему моя мать, — нечего вам пустотой всякой заниматься.

Я, разумеется, тотчас же принимался ныть и упрашивать ее.

— Ничего, ничего, все нам дадут, все дадут… — шептал мне позже Мишка; на ухо, — мы приколотим номер на «верхотуру», а все только будут ходить мимо и всплескивать руками от восхищения.

Однако планам моего брата суждено было осуществиться только наполовину — мать категорически запретила строить «верхотуру» возле дома, так что пришлось выбирать место аж за пределами поселка, рядом с лесом.

В первый день мы, выполов траву и очистив от нее подходящее место, вырыли по углам четыре внушительных углубления и забили в них сплошь изъеденные муравьями старые бревна.

— Это фундамент. Фундамент — самое главное, и это мы сделали. Все, что дальше осталось, — оно значительно проще. Значительно, — взяв тонкую палочку и покручивая ею перед лицом, со своей улыбкой-прищуром Мишка бегал между столбов, точно паук — вокруг сотканной паутины; его, похоже, забирал редкостный экстаз.

Действительно Мишка оказался прав: нам понадобилось еще всего-навсего два дня, чтобы достроить его гениальное творение, — я таскал с нашего участка гвозди и старые балки, даже толь, каждый раз выпрашивая это у матери едва ли не по десять минут, — и то удача мне, в конце концов, улыбалась лишь по той причине, что в наши пререкания вмешивался дядя Вадик, — так что и правда «верхотура» получилась весьма ценным произведением искусства — во всяком случае, ценным с точки зрения тех усилий, которых стоила мне добыча материалов.

Что в результате она представляла собой? Грубо говоря, куб, стоящий на четырех бревнах, каркасный, безо всяких стен, но зато с небольшим козырьком наверху, «чтобы тому, кто залезет на „верхотуру“, солнце не слепило глаза, и он не свалился бы вниз», — так пошутил Мишка.

Однако на этом мытарства не кончились — мой брательник решил, что ее надо обязательно покрасить, и притом непременно в рыжий цвет — как раз под цвет нашего автомобиля.

— Можно будет устроить в ней штаб. Что скажешь?

— Отлично! Штаб! — подхватил я в восторге.

— Сядем на балки, здесь всем места хватит… а вообще говоря, это строительство меня кое-чему научило.

— Ты о чем?

— Ну как же? Разве ты не видишь мои сбитые ногти? Если я захочу теперь снова разыграть свою смерть, я достану из-под них кровь и измажу ею себе рубашку. Вот так-то! Хе-хе… Кто-то скажет, что это не слишком эффективно, но все же не так банально, как если бы я взялся использовать для этого дела остатки рыжей краски…