«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!
На следующий же день по выходе номера газеты, когда Пушкин, облаченный в изношенный черный сюртук, лежал в гробу в своей квартире на Мойке и толпа стеною стояла против окон, завешенными густыми занавесями и шторами.
A. А. Краевский был приглашен для объяснения к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа князю М. А. Дондукову-Корсакову, который одновременно был председателем цензурного комитета.
«Я должен вам передать, — сказал Краевскому князь (тот самый, которого Пушкин увековечил эпиграммой: «В академии наук заседает князь Дундук…»), — что министр (Сергей Семенович Уваров. — Е. Д.) крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения «Солнце поэзии»!., помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща!» Какое это такое поприще? Гр. Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще!..»
Читатель того времени узнал немало нового из статей B. Якушкина, потомка декабриста, опубликованных на страницах «Русских ведомостей».
В скорбном рассказе о последних днях и часах Пушкина — как тяжело и бесстрашно тот умирал, как тревожился за жену и детей, истаивал, холодел, впадал в забытье, обратился к Далю со словами: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше — ну, пойдем!»; как он тихо сказал: «Кончена жизнь», — и несколько мгновений спустя произнес последние слова: «Тяжело дышать, давит», в этом рассказе В. Якушкин напоминал о записке, посланной Пушкину императором Николаем Павловичем 27 января 1837 года, в ночь после дуэли:
«Если бог не велит нам более увидеться, посылаю тебе мое прощение и вместе мой последний совет: исполнить долг христианина…»
Пушкин просил привезшего записку доктора Арендта оставить ее, но император предупредил, чтоб по прочтении она была немедленно же ему возвращена.
Почему?
Тут проявилась черта всех тиранов: им вечно мерещится грядущий суд истории, и они не любят оставлять после себя документы, особенно собственноручные.
Хотя в донесениях сыщиков о тех, кто в день пятидесятилетия гибели Пушкина толпился у книжных магазинов, чтоб купить его сочинения, говорится примерно в тех же выражениях, что и о петербургском народе 14 декабря и в дни гибели Пушкина — что это, мол, «чернь», мужичье, простолюдины, — но социальный состав этой толпы был несколько иной. В ней было много студентов и тех, кого уже называли «разночинцами». И были люди совсем нового типа, люди, появившиеся на поприще русской жизни совсем недавно, в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов: передовые петербургские рабочие.
Это были рабочие-революционеры, вышедшие из самой гущи рабочего класса, сохранившие связь с массой, с ее борьбой, с ее интересами.
В. И. Невский, один из знатоков рабочего движения того времени, нарисовал выразительный портрет такого рабочего:
«При самых обыкновенных способностях он отличался редкой жаждой знаний и поистине удивительной энергией в деле самообразования. Работая на заводе по 10–11 часов в сутки и возвращаясь домой только вечером, он ежедневно просиживал за книгами до часу ночи. Читал он медленно и, как я заметил, не легко усваивал прочитанное, но то, что усваивал, знал основательно… В зимние холода он поверх короткого драпового пальто накидывал широкий плед и выглядел студентом. Он и жил по-студенчески, занимая крошечную комнатку, единственный стол которого был завален книгами. Когда я короче познакомился с ним, я был поражен разнообразием и множеством осаждавших его теоретических вопросов. Чем только не интересовался этот человек, в детстве едва научившийся грамоте! Политическая экономия и химия, социальный вопрос и теория Дарвина одинаково привлекали к себе его внимание, возбуждая в нем одинаковый интерес, и, казалось, нужны были десятки лет, чтобы при его положении хоть немного утолить его умственный голод».
В восьмидесятых годах такие передовые рабочие были одиночками.
В девяностые годы их число умножилось, и они стали складываться в кружки и группы, которые совместно с кружками революционной молодежи, вооруженной теорией Маркса, заложили основы пролетарской партии в России.
Жандармское око приметило этих людей в толпе у книжных лавок.
Этих людей — и тома Пушкина, которые они уносили, гордо прижав к груди.
Ушли последние дни января. Миновала пушкинская годовщина. Настали февраль, март. Газеты продолжали печатать статьи о Пушкине.
Одна из таких статей появилась в газете «Русские ведомости» 5 марта. В этом же номере на первой странице, как и всегда, была напечатана рубрика «Телеграфических известий». Она начиналась сообщением из Петербурга:
Петербург 4 марта.
Вчера Их Императорские Величества прибыли из Гатчины на раут к Великому Князю Владимиру Александровичу и в тот же вечер возвратились в Гатчину.
Опубликовано следующее правительственное сообщение:
1 марта на Невском проспекте около 11 ч. утра задержано трое студентов Петербургского университета, при которых по обыску найдены разрывные снаряды. Задержанные заявили, что они принадлежат к тайному преступному сообществу, а отобранные снаряды, по осмотре их экспертом, оказались заряженные динамитом и свинцовыми пулями, начиненными стрихнином.
Три дня спустя те же «Телеграфические известия» сообщили, что накануне в актовом зале университета ректор Андреевский обратился к студентам с речью по поводу ареста студентов с разрывными снарядами. Он сказал, что арестованы три человека (на деле к этому времени было арестовано более двадцати), которые поступили в университет всего полгода назад и «не успели подвергнуться благотворному влиянию науки и труда». Они, мол, опозорили студенческую семью, но под впечатлением совершившегося еще более окрепла любовь всего преподавательского и студенческого состава к отечеству и к исстари пекущемуся о нем обожаемому монарху, к стопам которого они и приносят согревающее их чувство верноподданнейшей преданности.
По окончании оной речи, сообщали «Телеграфические известия», восторженное отношение к ней студентов выразилось в бурных аплодисментах и пении гимна «Боже, царя храни».
…Семья Ульяновых, жившая в Симбирске, выписывала «Русские ведомости» и безусловно прочла сообщение «Телеграфических известий».
Совсем незадолго до этого Мария Александровна Ульянова с радостью узнала, что ее старший сын Саша награжден золотой медалью за работу по изучению кольчатых червей. Вручая медаль, ректор назвал Александра Ульянова гордостью Петербургского университета.
Все говорило за то, что Саша будет крупным ученым. Даже самым близким ему людям он представлялся человеком, всецело погруженным в естественные науки.
Сообщение «Телеграфических известий», конечно, обратило на себя внимание Марии Александровны и ее детей.
Но могли ли они подумать, что события, которые таились за его скупыми строками, перевернут их жизнь?
А дальше — два месяца нечеловеческой муки: письмо из Петербурга об аресте Александра и Анны Ульяновых; отъезд матери; легшие на плечи Володи заботы о младших детях; отшатнувшийся от семьи Ульяновых Симбирск; глумливый шепоток за спиной: «А Саша-то Ильи Николаевича сынок! Слыхали?»