И потаенная любовь. Любовь-отчаяние. Любовь-тоска. Любовь сомкнутых уст, сожженных писем.
Кто же она, его любимая, ни разу им не названная?
«Северная» ли любовь — Екатерина Андреевна Карамзина, как то полагал Юрий Тынянов?
«Южная» ли любовь — графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, как то считают многие современные пушкиноведы?
Иль то Мария Николаевна Волконская, дочь генерала отечественной войны Н. Н. Раевского, последовавшая в Сибирь за своим осужденным на каторгу мужем-декабристом?
Но так ли важно нам, кто она? Мы знаем, видим, слышим саму любовь, которая породила рвущие сердце строки:
Внешне жизнь в Михайловском и Тригорском как будто вошла в прежнюю колею. Правительственный Петербург молчал, не отвечал на письма, делал вид, что забыл о существовании опального поэта. Письма друзей были редки. Из туманных сообщений газет и доходивших порою слухов было известно, что по делу декабристов идет следствие, аресты продолжаются, судьба узников окутана тайной.
Газеты, которые были малы форматом и тиражами, основное свое внимание посвящали событиям придворной жизни, прежде всего — растянувшейся более чем на три месяца доставке в Петербург тела Александра I и его похоронам.
Его долго везли. Сперва в Москву, где «с подобающим благоговением» тело было «препровождено» в Архангельский собор и там «покоилось на устроенном катафалке три дня». Засим из «оного собора» вынесено и препровождено в Петербург.
Все шло по «высочайше утвержденному церемониалу»: «выстроенные войска», «несметное число верного народа», «всеобщий колокольный звон и минутные пушечные выстрелы». Николай I «изволили шествовать за гробом». Принцесса Вюртембергская «изволили ехать в обитой черным сукном карете». Гроб был установлен в Казанском соборе, к нему «допущен был народ для принесения поклонения». Лишь 15 марта тело «в бозе почившего» было перенесено в Петропавловский собор, где и совершено погребение.
Пушкин по-прежнему в Михайловском. Работает над пятой главой «Онегина». Приступает к шестой. Ездит к соседкам. Пишет в альбомы изящные стихи. Лакомится мочеными яблоками. Время от времени — прекрасно понимая, что ждать от этого нечего, — отправляет в Петербург частные письма, в которых на разные лады повторяет, что он «никогда не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив», что он «не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».
Можно подумать, что он смирился со всем: с поражением декабристов, с судьбой товарищей и друзей, обреченных на казнь и на каторгу.
И вдруг — «Пророк»! Как стон посреди мертвого поля. Как столб пламени, вырвавшийся из-под пепла…
…Подготовка суда над декабристами была возложена на Сперанского, советника Александра I в «либеральную» пору его царствования. Сперанского, на котором лежал еще отблеск «дней Александрова прекрасного начала» и которого декабристы прочили в революционное временное правительство.
Сейчас этот «либерализм» полностью улетучился. Свойственная Сперанскому методичность превратилась в судейское крючкотворство, слабенькие душевные порывы сменились лишь трусостью и страхом за собственную шкуру.
Первым своим делом Сперанский почел найти юридические прецеденты для предстоящего судилища и разработать «обряд» судопроизводства. За образцом ходить пришлось недалеко: по предложению Сперанского этим образцом был избран суд над Емельяном Пугачевым.
Казалось, процесс должен был быть обоснован действующим законодательством. На деле, как доказали впоследствии Герцен и Огарев, это был «солганный вид законности»: декабристов судили по не существовавшим законам и для придания процессу хотя бы видимой законности провели эти законы уже после суда и казни.
В обвинительном заключении было сказано, что суду подлежат «все и действовавшие и соглашавшиеся и участвовавшие и даже токмо знавшие, но не донесшие об умысле посягательства на священную особу государя императора или кого-либо из императорской фамилии, также об умысле бунта и воинского мятежа».
Как гласил приговор, «все без изъятия подлежат смертной казни и по точной силе законов все одним общим приговором считаются к сей казни присужденными».
Дальше суд приступил к выбору способа, которым должна быть совершена казнь.
63 голоса были поданы за четвертование.
2 голоса — за казнь «постыдной смертью», то есть повешение.
Член суда Сумароков записал:
«Всех четвертовать и в вине поступить по примеру Пугачева».
На такую массовую казнь Николай не решился. Осужденные были разбиты на «разряды».
Вне «разрядов» остались П. Пестель, К. Рылеев, М. Бестужев-Рюмин, С. Муравьев-Апостол, П. Каховский, по-прежнему приговоренные к четвертованию «по тяжести их злодеяния».
К первому «разряду» были отнесены приговоренные к отсечению головы.
Ко второму — осужденные на «политическую смерть».
Ее обряд состоял в том, что голову осужденного клали на плаху, подходил палач с топором, но в эту минуту объявляли о замене смертной казни каторгой.
Третий «разряд» — вечная каторга.
Четвертый — по пятнадцати лет каторги.
Остальные, до девятого включительно, — разные сроки ссылки, каторги, поселения.
Десятый и одиннадцатый — лишение чинов и дворянских прав и сдача в солдаты.
Итого 121 человек осужденных по суду. И сотни запоротых насмерть солдат, поддерживавших заговорщиков и приговоренных к двенадцати тысячам шпицрутенов.
Николай не мог упустить столь удобный случай и не разыграть комедию милосердия.
За три дня до казни начальник главного штаба барон Дибич направил председателю Верховного уголовного суда П. В. Лопухину письмо, в котором писал:
«На случай сомнения о виде казни, какая сим преступникам судом определена быть может, государь император повелеть мне соизволил предварить вашу светлость, что его величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную».
Так «без пролития крови» и сделали: удавили пеньковой веревкой.
Приговор был тогда же напечатан в виде «Прибавления» к издававшейся Булгариным и Гречем газете «Северная пчела» на большом листе серо-голубой бумаги примерно такого формата, как лист ватмана. Бумага великолепная, печать тоже. За полтора столетия, которые прошли с тех пор, не выцвела, не пожелтела, не истерлась на сгибах.
Такой же серо-голубой лист держал когда-то в своих руках Пушкин.
13 июля состоялась казнь. Как сообщает месяцеслов, по воле Николая I она была совершена «с возможным милосердием»: присужденным к смерти, кроме пяти, смерть была заменена каторгой, а пять человек, приговоренных к четвертованию или отсечению головы, повешены.
Среди рукописей Пушкина хранится серенькая четвертушка, на которой его рукой записано: «у о с Р. П. М. К. Б. 24».
Запись эта легко поддается расшифровке: «Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24-го». Двадцать четвертого июля.