Мудрец сказал: любовью спасется мир. Он немного ошибся. Любовь не живет сама по себе, отдельно от человека. Человек спасет мир, спасши в себе человека и любовь к нему.

Трое рассказали Главному, кто они и что ждет его, когда он станет четвертым. Они нашли Человека. Когда они держались за руки, ликующе предлагая слова, он кричал им: «Не то! Еще! Не то!..» А зеленый глазок усиливателя разгорался светом готового проснуться светила…

Электричка вылетела из тоннеля и издала пронзительный гудок. Резкий звук вернул Петра Симутина на платформу. Где он был? Если вы не были секретарем Москворецкого райкома комсомола и любовницы вам не ставили ультиматумов, вряд ли поймете.

Конечно, его влекло к Светлане, которая, в отличие от комфортной, но поднадоевшей жены, была пылкой и по-комсомольски инициативной в постели. Но сегодня ему дали понять, что их отношения уже пересекли невидимую грань: интрижка превратилась в омут обязательств, незаметно и вдруг, как, скажем, редеющие волосы вдруг становятся лысиной. Неопределенность в их отношениях не могла продолжаться долго, и вот настал момент, которого Петр давно ждал, но малодушно откладывал на потом…

Сегодня, в пятницу, Петр участвовал в научно-практической конференции по итогам июньского 1983 года Пленума ЦК КПСС, удачно проходившей в двух шагах от Светкиного дома. Поскольку участники конференции «целиком и полностью одобряли и поддерживали» все, чем бредил «родной Центральный комитет во главе с Политбюро», решения пленума по-быстрому «поддержали и одобрили». Так что апогей единения народа и партии очень кстати пришелся на пятницу — довольно рано Петр уже был свободен. Он тут же позвонил Свете на работу и голосом, трепещущим от предвкушения, как пионерский галстук на ветру, сообщил:

— Уже у тебя!

Однако новости были такие: Светлана на четвертой неделе беременности, а потому либо Петр на ней женится, предварительно разведясь с Татьяной, либо Светлана делает аборт, но в этом случае Петру настоятельно рекомендуется сдать ключ от квартиры и забыть ее адрес…

Была уже четверть седьмого. Обычно в вечерний час пик в сторону центра пассажиров мало, но на этот раз, как назло, народу набился полный вагон. Возможно, поезда долго не было, но заблудившийся в переживаниях Петр понятия не имел, как давно он тут стоит.

Петр вошел в вагон последним, когда все места уже были заняты, а после недавнего разговора хотелось посидеть. Оглядевшись, «отец по неосторожности» увидел в конце вагона на трехместной лавочке одно свободное место. Два других заполняла собой огромная баба: она ласково смотрела на Петра, улыбалась и жестом приглашала сесть рядом. Баба напомнила ему тряпичных кукол, которых они в райкоме обычно дарили иностранным делегациям вместе с матрешками, ложками и прочими сувенирами «а-ля рюс». Таких кукол надевают на чайник или на самовар, чтобы держать температуру. Баба в вагоне была такого необъятного размера, что ее можно было бы надевать на бочку с квасом. Поколебавшись, Петр все же втиснулся в оставшееся свободным пространство. Неожиданно мелодичным и чистым для ее комплекции голосом Баба сказала:

— Не бойся, милый, я не кусаюсь.

— Чего это я боюсь? — вдруг огрызнулся Петр.

— Ты, милый, решиться боишься. Не того боишься ты, ой, не того…

— Слушайте, оставьте меня в покое! — взъярился он и тут же мысленно отругал себя: зачем так остро реагировать на глупости случайного попутчика?!

Петру предстоял трудный выбор. Дело даже не в том, что развод мог повредить карьере, а в том, что выбрать нужно не только между Светой и Татьяной, но еще и между любовницей и сыном, которого он любил по-настоящему, без сомнений. Уйти придется и от Васи…

— …Вот и я говорю, милый, самое трудное — решиться на что. Страшно. Вдруг твое решение — ошибка? Коли знать наперед, где соломку подстелить, может, оно и не так страшно было бы, а так-то жизнь набело пишем, прожитые годы на черновик не пустишь. Какую историю сейчас сочинишь, такую потом и проживешь.

— Вы читаете мои мысли?

— Нет, милый, я мыслей не читаю. А только вижу, сидишь как туча темный, маешься…

«Странная баба, — удивился Петр, — ведь точно на мозоль давит. Развод на карьеру вообще не повлияет: не те времена. При Андропове нас ждут большие перемены. Они потребуют новых людей, мыслящих гибко, не так догматично, как наши пердуны в райкоме партии. Их собственные внуки давно не слушают, а они нас, комсомол, учат работе с молодежью… Развод — точно не проблема. А если не разводиться? Тогда Светку нужно забыть. Аборта она мне не простит никогда. И висеть все это будет на моей совести. На аборт она пойдет, сомнений нет. Если что решит, ничто ее не остановит. Мужик в юбке…»

— …а ведь любого в вагоне спроси, хочет он судьбу свою узнать? Скажет — хочу. А узнает, будет ли рад? Ты, например, милый, не испугался бы?

Неожиданный поворот беседы отвлек Петра от тяжелых дум и спасительно «предоставил слово секретарю райкома»:

— Нет, не испугался бы. Мне только 27 лет, но моя личная судьба в общих чертах уже понятна. Я горжусь тем, что связал свою судьбу с комсомолом и партией, а потому мой дальнейший жизненный путь абсолютно ясен. Конечно, я не знаю, до каких высот дорасту, но не так уж и важно, на каких должностях служить делу партии. Другое дело узнать, как сложатся судьбы страны и дела социализма… Сейчас ведь, знаете, какие перемены настают? По моим ощущениям — гигантские! Увидеть бы хоть одним глазком результаты этого титанического труда! Тут бояться нечего, в результате не приходится сомневаться. Но ничего, доживем и увидим.

— Значит, про страну узнать не боишься… На какой станции выходишь?

— На Серпуховской, конечной. А вы?

— А я на Пражскую еду.

— На Пражскую?! Это же в другую сторону. К тому же ее еще не открыли…

— Вот и я о чем?! Строят пока. Так что я сегодня к своим в Алтуфьево, а завтра, аккурат в это время, назад, на Пражскую…

«Станция Серпуховская, конечная, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны».

Петр встал, а Баба и не думала.

— Вы разве не выходите?

— Я же тебе сказала, милок, я дальше еду, в Алтуфьево.

— Это конечная станция!

— Ты ступай, милок, а я уж как-нибудь доберусь.

Петр вышел из вагона последним, если не считать Бабы, которая улыбалась ему через окно. Двери закрылись, и поезд ушел в тоннель. «Очень странная, — думал он. — Может, сектантка? Говорят, они все „не от мира сего“. Похоже, кругами катается. Наверное, поэтому я ее и не видел на платформе, когда заходил в вагон, а ведь при таких габаритах трудно было ее не заметить. Да и черт с ней, своих забот хватает!» — чертыхнулся и пошел в переход на Добрынинскую.

Что-то было не так. Какая-то явная, но неуловимая перемена, как это бывает, когда жена меняет цвет волос и прическу. Люди! Люди стали другими. Они одеты разнообразно и ярко. Советская легкая промышленность, освоившая производство всего, вплоть до космических скафандров, таких нарядов изготовить просто не могла! Что-то подобное Петр видел в Югославии, где он недавно был с делегацией. Но там-то вокруг были одни иностранцы, а тут — советские люди! Еще он заметил, что у многих молодых людей из ушей свисают проводки. Петр видел однажды портативный магнитофон «Вокмэн», но баловство это дорогое. Случайно ли столько молодых людей с дорогими игрушками в одном месте?

Он вспомнил, как недавно на закрытом совещании в райкоме партии выступал представитель «конторы» и рассказывал, что под гнилым влиянием «красивой» западной жизни у нас появилось неформальное молодежное движение «мажоров». «Так, так, мажоры устраивают сходку в моем районе прямо в метро, а я об этом ничего не знаю?! Разберемся… Доберусь до телефона, позвоню Скосыреву в оперотряд, пусть с милицией свяжется…»