— Штурмовые отряды! — Пеггендорф усмехнулся. — Будет хорошо, если они совместно с гестапо обеспечат нам безопасный тыл.

Он помолчал, опять закурил папиросу и добавил:

— Может быть, это и к лучшему, что у нас нет пехоты. Во всяком случае, спокойнее. Это ведь в наполеоновских войнах участь сражений решалась большими батальонами. К счастью, сегодня решающее слово остается за «большими бертами».

— Совершенно верно, — сказал Шлотгейм, хотя внутренне он не соглашался с генералом и не одобрял его чрезмерного увлечения техникой. У полковника была своя точка зрения на солдата. Он был уверен, что хорошо поставленной муштровкой можно заставить солдата не только повиноваться, но и выигрывать сражения.

— Надеюсь, полковник, — продолжал Пеггендорф. — вы понимаете, что Советская Россия — это не Австрия и не Чехословакия. Фюрер знает это лучше других, поэтому-то он и дал моему корпусу особые полномочия... Мне нужно всего семьдесят два часа, чтобы сделать из Белоруссии форшмак, и не более пяти суток понадобится для Украины. Но до тех пор, пока не будет разрушен дотла последний поселок на советской земле, об окончательной победе над Советским Союзом нечего мечтать. Никогда не забывайте этого, господин полковник.

Пеггендорф уложил в портфель бумаги и направился к выходу. У дверей он обернулся, сказал строго:

— Просмотрите хорошенько списки офицеров. Может быть, следует поставить еще несколько крестов.

Шлотгейм снова перечел списки. Крестики у некоторых фамилий ему не совсем нравились. Это были фамилии хорошо знакомых ему офицеров, с многими из которых он поддерживал дружеские отношения. Но что поделаешь, если это необходимо...

Вздохнув, Отто фон-Шлотгейм взял красный карандаш и, подумав, поставил крестик возле фамилии Карла Гассерта.

В саду было тихо. Нарядные яблони роняли на землю белые лепестки. Большой колхозный сад, казалось, захмелел от цветения.

Под деревом скулил пес. Он был привязан длинным ремешком к стволу яблони. Ремешок дергался и напрягался от усилий неугомонной собаки, но самой ее не было видно. Лишь присмотревшись, можно было заметить зеленый контур ее туловища, почти совершенно сливавшегося с окраской местности.

Батальонный врач Яков Бахтадзе, наблюдавший за собакой, говорил ласково:

— Ну что ты, дорогой, ерзаешь? Посиди спокойно. Мы тебе сейчас кушать дадим. Дайте Аргусу кушать, товарищ Гущин.

Худощавый и высокий красноармеец Гущин поставил перед Аргусом миску с супом. Пес понюхал суп, облизнулся и отошел в сторону.

— Чего ты, дурашка? — сказал Бахтадзе. — Ешь, пожалуйста.

— Может быть, у него уже начинается? — тревожно спросил Гущин.

Врач посмотрел на часы.

— Рано еще. Через полчаса должно начаться. С привязи нужно спустить — сразу кушать станет. Не любит Аргушка привязь.

Гущин снял с собаки ремешок, и она, радостно повизгивая, принялась есть суп.

Гущин сел на корточки возле Аргуса и, погладив его, спросил:

— А я все-таки до сих пор не понимаю, как это товарищу Ильичеву удается собак невидимыми делать? Объяснили бы, товарищ врач.

— А Ильичев разве вам не рассказывал? — удивился Бахтадзе.

— Рассказывал, только я не все понял, а расспрашивать неудобно было. Занятый он человек.

— Ну, это вы зря. Он бы вам растолковал, нашел бы время. Могу, конечно, и я объяснить. Есть такое слово — мимикрия. Слово это означает способность животных окрашиваться в цвет местности, в которой они водятся.

— У нас, у саперов, это маскировкой называется, — заметил Гущин.

— Совершенно верно. Этой самой маскировкой, или мимикрией, широко пользуются для защиты от врага или для нападения на него почти все животные. Те из них, которые живут в полярных странах, например белый медведь, снежная сова, гренландский сокол, имеют преимущественно белую окраску...

— Понятно, товарищ врач, — перебил Гущин. — Вот песец, горностай и заяц-беляк зимой бывают белыми, а летом бурыми.

— Верно. Наблюдается мимикрия не только у животных. Рыбы, ракообразные, головоногие, моллюски и прочие обитатели рек и морей не хуже животных маскируются под цвет речного или морского дна. О насекомых и говорить не приходится. Они в этом деле достигли удивительного совершенства. Все это я рассказываю вам к тому, чтобы показать, как широко распространено среди животных это замечательное свойство. Человек же лишен этого свойства, и было бы неверным утверждать, что он в нем не нуждается. Что можете сказать по этому поводу вы, сапер?

— То, что природа нас обошла — это факт, — ответил Гущин, — но раз мы, саперы, занимаемся маскировкой, значит в мимикрии у людей тоже есть потребность...

— Золотые слова! — засмеялся Бахтадзе. — Наверное, доктор Ильичев был с вами одного мнения, так как он твердо решил исправить оплошность природы. После долгих исследований он получил краску, не имеющую абсолютно никакого цвета, но обладающую способностью мгновенно окрашиваться в цвет местности. Так что в этом отношении он даже перещеголял природу. Наш Аргус может это засвидетельствовать. По некоторому сходству краски с мимикрией животных Ильичев и назвал ее мимикрином.

— Выходит, человек-то хитрее природы, — сказал Гущин.

Разговор прервался шумом приближавшегося к саду автомобиля.

— Инженер Гроздев, наверно, — сказал Гущин и направился к воротам.

Действительно, к саду в малолитражном зеленом автомобиле подъехал военный инженер — комсомолец Гроздев.

Выйдя из машины, он пожал руку Гущину и спросил:

— Ну как, жив еще Аргус?

— Жив, товарищ инженер, но ему уже недолго осталось...

Гроздев вошел в калитку, сорвал цветок яблони и, пожевывая лепесток, пошел по саду. Рослый, стройный, он задевал головой ветви яблонь, и белые лепестки, кружась, падали на его плечи.

— Яков! — закричал он, увидев Бахтадзе. — Разве можно поверить, что за полтораста километров от этого сада идет война? Ты посмотри, красота какая!

— Вот единственная вещь в этом саду, напоминающая о войне, — печально сказал Яков, указывая на труп собаки, вытянувшейся у его ног.

Гроздев удивился.

— Гущин говорил, что Аргус жив...

— Сдох как раз перед твоим приходом. Как и в предыдущих случаях, смерть произошла ровно через двое суток.

— А вы делали анализ краски, Яша?

— И днюем и ночуем в нашей походной лаборатории, но пока ясно только одно: химические элементы, вошедшие в состав краски, дали какое-то ядовитое соединение, проникающее в кровь...

Гроздев задумчиво перелистывал блокнот, делая на некоторых листах пометки.

— А где Ильичев? — спросил он Гущина.

— В лаборатории, конечно.

Гроздев спрятал блокнот в карман и направился к небольшой крестьянской избе, занятой под лабораторию.

Ильичев, еще издали заметив Гроздева, вышел на крыльцо и весело крикнул:.

— Не за мной ли, Миша?

Крупный ученый, доктор медицинских наук Алексей Васильевич Ильичев пришел в армию с первых же дней войны. Работая полковым врачом, он не оставлял своих научных занятий и с врачом Бахтадзе и двумя химиками ежедневно работал над усовершенствованием мимикрина.

Крепкий, коренастый Ильичев казался совсем еще молодым человеком, хотя было ему около пятидесяти лет. Гимнаст и отличный теннисист, он уступал первенство в спортивных соревнованиях только своему приятелю инженеру Гроздеву.

Поднявшись на крыльцо, Гроздев пожал руку врачу и сказал:

— Угадал, Алексей Васильевич, за тобой. Комдив ждет тебя в штабе дивизии.

Ильичев усмехнулся.

— Мимикрином, верно, интересуется комдив?

— Надо полагать, что так. Мимикрином твоим, Алексей Васильевич, многие теперь стали интересоваться.

— А вот это уже плохо. Чем меньше о нем будут знать до поры, до времени, тем лучше.

Ильичев набросил на плечи шинель и взял полевую сумку.

— Вот я и готов, Михаил Петрович, — сказал он и, обращаясь к Бахтадзе, добавил: — А ты, Яша, займись анализом крови Аргуса.