Полная неизвестность порою доводит нас до отчаяния; но так как надежда неразлучна с человеческим сердцем, мы порою верим вопреки разуму, что суша недалеко. Каждый вглядывается в горизонт и старается различить очертания берега в беспредельной дали океана. Нас, пассажиров, глаза все время обманывают, и это еще обостряет наши мучения. Думаешь, будто увидел… но нет! Это только облако, это туман или более высокая, чем другие, волна. Земли не видно, ни одно судно не выделяется на сероватом фоне воды. Плот неизменно остается в центре пустынного океана.

Первого января мы съели наш последний сухарь, или, вернее говоря, последние сухарные крошки. Первое января! Какие воспоминания пробуждает у нас этот день и каким тягостным он кажется нам по сравнению с прошлым. Новый год, поздравления, пожелания, сердечное внимание родных и близких, надежда, от которой полнится сердце, - все это не для нас! Кто из нас посмел бы сказать слова, обычно произносимые с улыбкой: «С новым годом! С новым счастьем!» Кто из нас смеет надеяться прожить еще один день?

И, однако, боцман подошел ко мне и сказал, как-то странно взглянув на меня:

- Господин Казаллон, поздравляю вас…

- С новым годом?

- Нет, с наступлением нового дня, - и даже это очень самонадеянно с моей стороны, так как на плоту нет ни крошки еды.

Да, больше нечего есть. Это всем нам известно, и, однако, наутро, в час выдачи пайка, это поражает нас, как неожиданный удар. С трудом верится, что наступил абсолютный голод!

К вечеру я почувствовал сильные рези в желудке. Началась мучительная зевота; через два часа боли несколько утихли.

Третьего января я с удивлением убеждаюсь, что никаких болей нет. Я чувствую внутри какую-то бездонную пустоту, но это скорее душевное состояние, чем физическое ощущение. Мне кажется, что голова у меня невероятно тяжелая, еле держится на плечах, она кружится, точно я стою над пропастью.

Но не все испытывают одно и то же. Некоторые из моих спутников ужасно страдают. Между прочим, плотник и боцман, обладающие волчьим аппетитом, так мучаются, что у них время от времени невольно вырываются стоны. Они туго стянули себе живот веревкой. А ведь это только второй день!

Ах! полфунта сухарей, этот скудный паек, который казался нам недостаточным, каким завидным он стал в наших глазах! Теперь, когда у нас нет ничего, эта порция кажется нам огромной! Если бы нам еще раз выдали эти полфунта, если бы мы получили хоть половину, хоть четверть, мы просуществовали бы несколько дней! Мы ели бы сухари по крошке.

В осажденном городе, обреченном на голод, можно еще отыскать в развалинах, в канавах, в закоулках какую-нибудь кость, какие-нибудь отбросы, чтобы хоть на минуту обмануть голод! Но на этих досках, не раз омытых волнами, уже не найдешь ничего, - ведь мы обыскали все щели, все уголки, куда ветер мог бы занести хоть крошку…

Очень долгими кажутся нам ночи - более долгими, чем дни! Тщетно ждешь от сна хотя бы минутного забвения! Если смыкаешь глаза, то это лишь лихорадочная дрема, полная кошмаров.

Но сегодня ночью, изнемогая от усталости, я на несколько часов уснул, и вместе со мной уснул мой голод.

На следующее утро в шесть часов меня разбудили крики, раздававшиеся на плоту. Я вскакиваю и вижу на передней части плота негра Джинкстропа, матросов Оуэна, Флейпола, Уилсона, Берке, Сандона. Они собрались в кучку и держат себя вызывающе. Эти негодяи завладели инструментами плотника - топором, пилой, лопатой и угрожают капитану, боцману и Дауласу. Я тотчас же подхожу к Роберту Кертису и тем, кто его окружает. Фолстен следует за мной. У нас нет ничего, кроме перочинных ножей, но тем не менее мы полны решимости защищаться.

Оуэн и его отряд идут на нас. Эти несчастные пьяны. Ночью они разбили бочонок с водкой и напились.

Чего они хотят?

Оуэн и негр, более трезвые, чем остальные, подстрекают своих сторонников убить нас; все охвачены каким-то пьяным бешенством.

- Долой Кертиса! - кричат они. - В море капитана! Командует Оуэн! Командует Оуэн!

Вожак - это Оуэн, а негр - его правая рука. Ненависть этих двух человек к офицерам проявилась в этом бунте, который даже в случае удачи не улучшит их положения. Но их мятежники не способны рассуждать; они вооружены, а мы нет - и в этом их сила.

Роберт Кертис, видя, что они приближаются, идет к ним навстречу и кричит громовым голосом:

- Сложите оружие!

- Смерть капитану! - ревет Оуэн.

Негодяй жестом подбадривает своих сообщников, но Роберт Кертис, отстранив пьяных матросов, направляется прямо к нему.

- Чего ты хочешь? - спрашивает он.

- Чтобы никто не командовал на плоту! - отвечает Оуэн. - Здесь все равны!

Глупец! Как будто бы не все равны перед таким бедствием!

- Оуэн, - вторично говорит капитан, - отдай оружие!

- Смелее! - кричит Оуэн своим.

Начинается схватка. Оуэн и Уилсон бросаются на Роберта Кертиса, который отбивается обломком шеста; Берке и Флейпол нападают на Фолстена и на боцмана. Я сцепился с негром Джинкстропом, он размахивает топором, стараясь меня ударить. Я пытаюсь обхватить его руками, чтобы сковать его движения, но негодяй сильнее меня. После недолгой борьбы я чувствую, что начинаю слабеть. Но тут Джинкстроп падает, увлекая меня за собой. Это Андре Летурнер схватил его за ногу и повалил.

Он-то и спас меня. Негр, падая, выпустил оружие, которым я завладел. Я хочу размозжить ему голову, но Андре останавливает меня в свою очередь.

Взбунтовавшиеся матросы оттеснены на переднюю часть плота. Роберт Кертис, увернувшись от ударов, которые пытался нанести ему Оуэн, схватил топор и размахнулся.

Но Оуэн отскочил в сторону, и топор угодил прямо в грудь Уилсону. Негодяй падает навзничь, прямо в воду и исчезает в волнах.

- Спасите его! Спасите его! - кричит боцман.

- Но он мертв! - отвечает Даулас.

- Э! Именно поэтому!… - вырывается у боцмана, но он не кончает фразы.

Смертью Уилсона схватка закончилась. Флейпол и Берке, мертвецки пьяные, лежат без движения, мы бросаемся на Джинкстропа и крепко привязываем его к подножию мачты.

С Оуэном совладали плотник и боцман. Роберт Кертис подходит к нему.

- Молись богу! Ты умрешь! - говорит он.

- Вам, видно, страсть как хочется съесть меня! - отвечает Оуэн невообразимо нахальным тоном.

Этот ужасный ответ спас ему жизнь. Роберт Кертис, побледнев, отбрасывает уже занесенный топор, отходит в сторону и садится на край плота.

- Пятое и шестое января. - Это происшествие нас глубоко поразило. Слова Оуэна при сложившихся обстоятельствах не могли не потрясти даже сильных духом.

Немного успокоившись, я горячо поблагодарил молодого Летурнера, который спас мне жизнь.

- Вы меня благодарите, - отвечает он, - а ведь вам бы следовало, пожалуй, меня проклинать!

- Вас, Андре!

- Господин Казаллон, я только продлил ваши мучения!

- Все равно, господин Летурнер, - говорит подошедшая к нам в эту минуту мисс Херби, - вы исполнили ваш долг!

Чувство долга - вот что неизменно поддерживает мисс Херби. Она похудела от перенесенных лишений; полинявшее платье разорвано, свисает клочьями, но ни одна жалоба не срывается у нее с языка; молодая девушка не поддается унынию.

- Господин Казаллон, - спросила она, - мы обречены на голодную смерть?

- Да, мисс Херби, - ответил я почти жестко.

- Сколько времени можно прожить без еды?

- Дольше, чем принято думать! Может быть, долгие, бесконечные дни!

- Люди более крепкие страдают сильнее, не так ли? - спрашивает она.

- Да, но зато они скорее умирают.

Как я мог так ответить молодой девушке? Я не нашел ни одного слова надежды! Я бросил ей в лицо голую, жестокую правду! Или во мне угасло всякое чувство человечности? Андре Летурнер и его отец, присутствовавшие при этом разговоре, поглядывали на меня удивленными ясными глазами, расширенными от голода. Они, должно быть, спрашивают себя, я ли говорю все это.