— А вот так! — развёл Георгий руками. — Такой я. Нравятся мне картины безумия. Я ведь и сам когда-то рисовал. Но! — выразительно посмотрел он на меня. — Сейчас с этим покончено. Сейчас я просто наблюдатель и отчасти мыслитель, потому что, к некоторому своему сожалению, ещё не потерял способность мыслить.

— А мне кажется, уже потерял.

— Нет, нет, это всё наносное, обман всё. Я крепкий орешек и с двух литров пива не отрубаюсь. Если ваша ирония в эту мишень была направлена.

— Георгий Евгеньевич считает, — вроде бы уважительно, но и с издёвкой молвил Никита, — себя единственным разумным существом во всеобщем дурдоме.

Георгий поморщился и этак многозначительно покачал головой.

— Вы несколько утрируете, но в целом направление мысли верное. Правда, увы и ах, во всеобщем дурдоме никто себя не может считать полностью нормальным. Это невозможно.

Кажись, я понял, что это был за тип. Обыкновенный Фома Неверующий, их много сейчас по улицам ходит, в кабаках сидит и даже на телевидение разглагольствует. Люди, которые не верят в существование СССР. Считают его розыгрышем, фикцией. Заманчивое прибежище, надо сказать, — лечь на илистое, но мягкое дно тотального отрицания и наслаждаться там собственной ядовитой скорбью и наивностью всего остального человечества. К счастью, я сумел избежать подобных ловушек, хотя к ним и тянуло. Потому что это абсолютное аутсайдерство, добровольный уход из игры. А фишка-то в том, что пока игра в разгаре, в неё следует играть. Необходимо играть, как бы глупо это ни выглядело со стороны. Только в движении, в действии смысл жизни.

— Итак, очередной вопрос, — вещал ведущий-стройотрядовец. — Какая музыкальная композиция, зарубежная, обратите внимание, звучала одно время заставкой к передачам центрального телевидения «Время» и «Сельский час»? Очень неожиданная композиция.

И вновь я дал шанс гипотетическим конкурентам завоевать баллы. Конкуренты выдавали полную хрень.

— «Йестедей»! — кричали они. — «Манчестер-Ливерпуль»! «Чао, бамбино, сорри»!

А какой-то чувак — правда, сильно пьяный, может, прикалывался просто? — и вовсе огорошил:

— «Лузин май релиджен»!

Ага, «R.E.M.» написали заставку к программе «Время». Круто!

Пришлось вмешаться:

— «Люцифер», группа «Алан Парсонс Проджект».

— Точно! — обрадовался ведущий. — У нас наметился лидер. Девушки, второй значок молодому человеку. Представляете, главная телевизионная программа Советского Союза, программа «Время», начиналась с композиции под названием «Люцифер»! Разве способны сторонники частной собственности на такие приколы?!

О, верно, брат! Ты прав, как никто другой. Интересно, а с какой музыки она начинается сейчас? Там, в Союзе. Что-то ни разу про это не говорили в репортажах из СССР.

Я стал обладателем второго картонного значка.

— Самое удивительное, — услышал я снова пьяненького Георгия, — что всё население России, ну практически всё, жаждет эмигрировать в этот Союз. Разве это нормально, скажите на милость?

— Особенно потому, что его нет на самом деле, я правильно тебя понял?

— Да есть он, есть, — махнул рукой собеседник. — Как же ему не быть. Так масштабно врать уж не станут.

А, вот так значит. Мы, оказывается, не столь безнадёжны.

— А знаете, в чём главная причина такого всепоглощающего стремления? Знаете?

— Не знаем, не знаем, — выдал риторический ответ Никита.

— Это ведь вовсе не из-за желания пожить в социальной справедливости при благостном коммунизме, нет. И это обстоятельство тянет, слов нет, но не оно главное. Главное здесь в чистой психологии. Точнее, в чистой патологии. Все просто хотят увидеть другой вариант собственной жизни. Увидеть себя в других обстоятельствах, в другом окружении, в других интерьерах и с другими возможностями. Как бы со стороны подглядеть. А им это запрещают! Потому что тамошняя вселенная может не выдержать, взорваться может от присутствия двух одинаковых людей в собственном пространстве.

— Ну, вообще-то на той стороне, — вмешался Никита, — далеко не все имеют своих двойников. Это же не зеркальное отражение нашей реальности. Кто-то из нас там уже умер, а кто-то и вовсе не рождался. Вы знаете, насколько изменились в параллельном СССР варианты судеб после того, как этот исландец Сигурд взорвал себя на саммите в Рейкьявике?! Даже представить невозможно! Не было Карабаха, всех этих среднеазиатских войн, Чечни не было. Сколько людей сохранило себе жизнь!

— Зато сколько её потеряло, — не унимался Георгий. — В Пакистане и Бангладеш, в Европе и Штатах. Хотя не в этом дело.

— Совсем немного, — вставил я. — Советское командование жалело солдат.

Хотя, пожалуй, он не о солдатах.

— Да и потом, — продолжал Костиков, — с чего вы взяли, что присутствие двух одинаковых людей в одной пространственно-временной плоскости может уничтожить вселенную? Присутствуют же близнецы, и ничего подобного.

— Близнецы — разные люди, — горячился, прихлебнув из бокала наш новый знакомый. — А вот если один и тот же. Если вы встретитесь там с самим собой…

— Ерунда! Полная ерунда! Я это вам как физик заявляю. Ничего не произойдёт. Это антинаучная теория. И навеяна она, скорее всего, дешёвыми фантастическими фильмами.

— А почему же тогда нам не говорят, есть ли там наши двойники или нет? Почему мне не говорят, есть вот я такой в Советском Союзе или нет меня там?

— Ну а почему нам должны это говорить? — удивился Никита. — Отношения у Российской Федерации с Советским Союзом дружеские только внешне. Да и то лишь потому, что вроде мы русские, и вы русские, так давайте жить дружно. А так всё сверхсекретно. Никаких вольностей.

— Я знаю, — вставил я зачем-то, — что некоторые люди здесь, в России, узнавали себя в телевизионных репортажах оттуда.

— И что они при этом чувствовали? — тут же встрепенулся Георгий.

— Ну кто же знает, что они чувствовали. Прикольно им это, наверно, было — вот и всё.

— А мне кажется, что они чувствовали горечь, — глаза Георгия увлажнились. — Гнетущую горечь оттого, что не могут быть рядом с самими собой и страстное желание слиться с этим собой, который там, на другой стороне. Пусть даже ценой гибели вселенной, чтобы обрести в себе что-то, что было утеряно безвозвратно. Ведь мы все, признайтесь, чувствуем себя обкраденными. Знаете, в этом что-то настолько величественное, настолько пугающее, что мне иногда даже думать страшно об этом. Я уверен, что в этом ключ ко всем тайнам в мире. Встретиться с самим собой на другом рубеже, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвёртым, пятым — ведь если обнаружился один мир, то должны быть и другие — и, в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое. В Бога! Вам не хочется превратиться в Бога? Ну скажите, неужели не хочется?

— Э, да у тебя, дядя, — не выдержал я, — кое-что пострашнее ностальгии. Даже не знаю, как это назвать.

— И я не знаю, — кивал Георгий Евгеньевич. — Может быть, это просто усталость от себя самого.

Ведущий ещё пару раз задавал вопросы на знание истории СССР и её культурных ценностей, и опять картонные пионерские звёздочки доставались мне. Наконец торжественно, под фанфары и многократно повторяемое в динамиках гагаринское «Поехали!», мне вручили бутылку «Советского шампанского». Я вида не подал, но в глубине души ликовал.

Наш знакомый к тому времени окончательно отрубился. Я предложил Никите выпить шампанского, но он отказался.

— Не люблю я шампанское. В другой раз. Давай поговорим, наконец.

Мы пересели за освободившийся столик, оставив Георгия спать на столе уткнувшимся в свои руки, — мало ли, вдруг подслушает чего — взяли ещё по пиву, и Никита принялся посвящать меня в свои сенсационные новости. Как выяснилось, они действительно заслуживали такой восторженно-неожиданный статус.

— В общем, сообщаю без вступлений, — сверкал он очами. — К нам в институт приняли на работу перебежчика.

— Какого перебежчика?