Кислая прижимала руку профессора к полу и инстинктивно воротила голову в сторону — чтобы в лицо не отлетела гильза. Иващенко глухо рычал и сжимал ладони в кулаки.

— Разожми кулачок, будь другом, — говорил я. — Я же не варвар какой-то, чтобы сразу тебе всю ладонь дырявить.

Покрасневший от натуги, пытающийся вырваться бородач просьбам не внемлил. Кулаки продолжали оставаться сжатыми.

— Ну, как хочешь, — рассердился я. — Пеняй на себя.

И выстрелил. Мужик взвыл, затрясся, закудахтал словно курица. Знаю, что больно, знаю. А ты чего хотел? Прилетел тут из запределья и думал свои порядки навести? Ну так готовым надо было быть. Ко всему.

— Что? — нагнулся я к нему. — Где, говоришь, записи лежат? Не слышу, повтори.

Как ни странно, этот вопрос вызвал в профессоре прилив сил. Такое бывает: даже самое последнее ссыкло способно на бессмысленное геройство.

— Ничего вы от меня не получите! — шипел он. Весь подбородок в слюнях — фу, как неприятно! А ещё интеллигент. — Хуй вам на подносе, гопники!

Я усмехнулся и окинул взглядом девчонок. Они напряжённо сопели. Сдерживать эту тушу было всё же непросто. Сейчас я, красавицы, потерпите.

— Ага, значит, что-то у тебя всё же есть! Да, дядя? Раз ничё мы не получим. А может, подумаешь всё-таки? Пораскинь мозгами, мы ведь на самом деле не такие уж плохие кандидаты для обладания твоими секретами.

— А мне костёр не страшен, пусть со мною умрёт, — зашептал вдруг бородач, словно молитву, строки из стихотворения Стивенсона в русском переводе Маршака, я-то у дяденьки Самуила Яковлевича их все наизусть знал, — моя святая тайна, мой вересковый мёд.

— Вон оно как! — воскликнул я. — Уважаю. Но ничего с собой поделать не могу.

Я прицелился, на этот раз в правую руку и снова выстрелил. Последовал вой, более громкий, чем в первый раз, рык, судороги и брейкданс. Я вдруг понял, что надо было заклеить мужику рот. Потому что ничто не мешало завопить ему дурью на всю улицу. Возможно, именно так он уже и вопил, но в запале момента я не мог оценить громкость его криков.

— Ты взяла?! — заглянул в глаза Наталье. — Скотч взяла?

Она торопливо закивала и, как могла, повернулась ко мне бочком, чтобы я вытащил рулон скотча из кармана пиджачка. Я достал его, несколько секунд нервно отыскивал ногтями начало ленты, нашёл наконец и почти уже лихорадочно, так как Иващенко стонал всё громче, да и не стон уже это был, а настоящий крик, обмотал ему ленту вокруг головы, залепив ей рот. Тут же поймал себя на ощущении, что теряю над собой контроль. Постарался успокоиться. Крики из залепленного профессорского рта уже не доносились, раздавалось лишь глухое урчание, но это ладно. Его народ не услышит.

Хотя я зря парился, конечно. Кто сейчас и к кому поспешит на подмогу? Убивай — не хочу, ори сколько влезет, никому ни до кого нет дела.

— Вот видишь, — пожурил я мужика. — Теперь ты уже не сможешь писать. Ни правой, ни левой. И жопу подтирать не сможешь. И даже пенис поддерживать при мочеиспускании. Не заботишься ты о себе, однако. Не понимаю я тебя. Оно тебе надо, вот всё это — инвалидность, постоянная депрессия, гнетущее сожаление, что всё могло быть иначе, лучше как-то? Надо, а? Ты мазохист что ли, дядя? Хотя какая инвалидность, о чём это я. Раз пошла такая пьянка, мы ведь живым тебя не выпустим.

Я приподнялся.

— На спину его переверните, — приказал девкам. — Вот про пенис вспомнил, — продолжил беседовать с ним, — и тут же мысль возникла отстрелить его тебе. Может, это вразумит тебя немного. Мужик без члена — это всё же не мужик.

Иващенко вертелся юлой, задирал ноги и пытался достать ими до моего лица. Каратэка, блин! В Союзе нахватался что ль? Неужели там снова каратэ разрешили?

Пришлось присесть ему на ноги. Я не шибко тяжёлый, но чуток придавил его к полу. Туша зафиксировалась. Я навёл пистолет на область паха.

— Блин, знал бы ты, как мне неприятно это делать, — прищурился я, прицеливаясь. — Смешной человек, ты говорил, что в рай сбежал. Бог ты мой, до какой же степени надо быть тупым, чтобы так думать! Кому ещё придёт в голову назвать эту помойку раем. Ты, может, не знал, но я должен раскрыть тебе глаза: это ад, дядя!

Иващенко вдруг яростно затряс головой. Взад-вперёд, взад-вперёд. И больше не вырывался. Я согласен, мол, я на всё согласен!

Да неужели?

Я освободил ему от скотча рот.

— В спальне, — прохрипев, забулькал он полным слюнями и соплями ртом. — Под кроватью чемодан. Там всего две тетради, очень бегло, поверхностно. Вы не разберёте, наверное. Это всё, что у меня есть. Клянусь, больше ничего!

— Вот, уже лучше! Лучше!

Я потрепал его по голове и рванул в спальню. Чемодан и в самом деле нашёлся под кроватью, небольшой такой, светлый, пижонский какой-то. Стопудово советский, потому что кто сейчас в России с чемоданами ходит? О них уже и забыли.

Ключей не потребовалось: замок здесь имелся, но не был застёгнут. А, скорее всего, и вовсе сломан. Внутри валялось нечто занятное — книги, журналы, все советские, ещё нестарые, двадцать третий — двадцать чётвёртый годы. Я даже принялся один из них листать и жадно вглядываться в фотографии советской действительности. Настоящие фотографии настоящей советской действительности. О, они отличались от наших! Позами изображённых на них людей, выражением лиц — какие-то более скованные, более нелепые, в отличие от того, что можно было увидеть в журналах здесь. Но в этой нелепости присутствовала милая и обезоруживающая доверчивость. Ну, и глаза! Совершенно другие глаза! Или мне это просто чудится?

А вот одежда, как ни странно, отличалась мало. Будь у меня время, я бы вгляделся в фотографии пристальнее и наверняка бы обнаружил какие-то отличия, но не сейчас же этим заниматься. Я свернул несколько журналов, штуки три в трубочку, затолкал их во внутренний карман куртки — потом заценю — и продолжил ворошить советский журнальный эксклюзив.

Тетради нашлись наконец. Почти школьные, тоненькие такие, они неприметно покоились среди журналов и никак не желали менять владельца. Вроде и не наткнуться на них невозможно, но перевернуть эту кипу пришлось не раз, прежде чем они всплыли. Я даже успел подумать, что Иващенко меня наколол.

В тетрадях имелись некие записи. Беглый, совершенно неразборчивый почерк, ряды формул и вычислений. Ладно, хорошо! Это для меня филькина грамота, а Костиков разберётся. Должен! А не то и у него яйца придётся отстреливать. Шутка.

— Вы хороший поступок совершили, Василий Павлович! — вернулся я с тетрадями в зал. — Вы честный советский человек и настоящий гражданин. Советский, несмотря на то, что желаете отречься от своей Родины! Объявляю вам нашу благодарность.

Иващенко, всё так же прижатый к полу девчонками, болезненно щурился на меня.

— На живот его! — кивнул я девкам.

Они ловко перевернули бородача. Я обошёл их, пригнулся с вытянутой рукой, в которой покоился пистолет, к его голове и без малейших пауз выпустил ему в затылок три пули. Он даже выдохнуть не успел.

— Ой, мамочка! — вскрикнула Белоснежка, отпуская мужика и отскакивая в сторону.

Кислая держалась, хотя выражение лица полностью оправдывало сейчас её погоняло. Вот вечно это гнусное бабское сожаление проклюнется! Кого угодно пожалеть готовы, хоть самого Гитлера. Ладно, вы ещё научитесь ненавидеть по-настоящему.

— Сфотографировать его надо, — сказал я.

— Зачем? — вскинула на меня глаза Вика.

— В интернете выложим фотографию. Пусть другим неповадно будет. Кислая, найди-ка листок бумаги с фломастером. Только осторожнее с отпечатками!

Наталья не трогалась.

— Ну чё окаменела?

— Может, не надо? — буркнула она. — Слишком жестоко это.

— Бля, ты учить ещё меня будешь! Выполнять приказ!

Она нехотя зашевелилась, изображая поиски. Нашла какой-то засаленный лист и шариковую ручку. Мне пришлось несколько минут утолщать и заштриховывать буквы, чтобы надпись читалась с расстояния. Потом мы прислонили Иващенко спиной к стене, я закрепил листок у него на груди — тот еле держался и от любого колыхания готов был свалиться. От первоначальной задумки — вложить лист ему в руки — пришлось отказаться: зафиксировать мёртвые руки не было возможности.