Немного подумав и присмотревшись к вознице, Иноземцев вышел на дорогу. Возница остановился и в изумлении глядел на незнакомца, с головы до ног вымазанного в грязи.

– Ну, дядя, – сказал Иноземцев, – вот какое дело: пристрой меня как-нибудь на возу, да так, чтобы чужой не увидал. Понятно?

– Понятно, – сердито сказал возница. Он скинул несколько молодых берёз.

Иноземцев не без труда улёгся, возница, как мог, прикрыл его хворостом и теми же берёзками. В таком виде Иноземцев доехал до деревни.

Он вылез из-под хвороста, когда стемнело. Хозяин успел истопить баню. Вымывшись, Иноземцев переоделся в припасённое хозяином тряпьё. Он глядел на измождённые лица хозяина и хозяйки и ни о чём не спрашивал: он лучше других знал горькую жизнь этих людей под немцем.

Хозяйка посоветовала гостю остаться до утра, но хозяин оборвал её:

– Человек сам знает, как для него лучше.

Огородами они вышли к лесной опушке.

– Тут тебе просека будет, пойдёшь по просеке... А там как придётся.

– У меня фонарик, – сказал Иноземцев. – Ну, спасибо тебе за заботы.

Иноземцев нащупал в темноте жёсткую ладонь хозяина.

– Будь здоров!

– Будь здоров, – услышал в ответ Иноземцев, – не сказываешься мне, кто ты есть, значит, так надо. Дай тебе и товарищам твоим доброго здоровья и удачи в святом вашем деле...

Он не видел лица хозяина, но услышал в голосе его неожиданную теплоту и ласку.

– Спасибо...

Иноземцев пошёл по просеке. Морозный ветер дул ему в лицо, и он почувствовал, как слеза, появившаяся в уголке его глаза, превратилась в колючую льдинку...

Соня давно не видела своих знакомых – Шорина, Головина. Девушка, гостья с фронта, зашла к ней ещё раз перед отъездом, но не застала и оставила записку: «Не забывай Женю».

На следующий день после её отъезда в библиотеку пришёл Шорин, поговорил о новостях с фронтов, о новостях на заводе, о том, что в этом месяце заводу, безусловно, дадут переходящее знамя, а неожиданно спросил:

– Давно видели вашего московского знакомого Головина?

– Не очень давно. Приглашает к себе, но, откровенно говоря, мне не хочется идти...

– А вы бы к нему зашли, – улыбаясь, сказал Шорин.

– Может быть, зайду. Уж очень тоскливо одной по вечерам.

– Если зайдёте сегодня, то при случае, когда будет удобно, спросите его, не знал ли он некоего Густава Максимилиановича Краузе.

– Краузе? Ну, и что же?

– Посмотрите, какой получится эффект... Если спросит, откуда вы знаете эту фамилию, скажите, что слышали её как-то вскользь от Андрея Андреевича. А потом не забудьте позвонить ко мне, по возможности сейчас же после этого разговора.

Соня внимательно посмотрела на Шорина. Он ответил долгим и серьёзным взглядом.

– Я позвоню вам, – сказала она.

В тот же вечер, около десяти часов, Сеня позвонила Шорину:

– Ну как, спросили?

– Да. Эффект получился страшный. Я думала, что с ним сердечный припадок. Он побелел весь, посмотрел на меня странно и спросил, где я слышала эту фамилию. Я ответила.

– И что же?

– Он немного успокоился.

На этом кончился телефонный разговор. С того вечера никто больше не видел Головина.

Два события вывели из себя коменданта города Плецка: катастрофа с дрезиной и исчезновение Иноземцева и переводчика Лукса, затем письмо, которое нашли у ворот комендатуры.

Письмо было такое:

Шнапек держал в руках это письмо и думал только о том, как это обидно и страшно, если Разгонов действительно жив, и как будет потешаться над ним, Шнапеком, фон Мангейм. «Да, всё это похоже на правду, – думал он. – Вот оно – византийское коварство русских...»

Но дальше события сложились неожиданным образом благоприятно для коменданта. Арестованный на базаре партизанский разведчик показал на допросе, что Разгонов действительно жив, что он недавно появился в заозёрных лесах. Шнапек сам вёл допрос этого партизана. О том, что происходило на допросе, знали только комендант и близкие ему люди.

В следующую ночь из города Плецка выступил многочисленный отряд с двумя броневиками. Отряд, продвигаясь по берегу реки, углубился в лес. Впереди шёл броневик, за ним – колонна грузовиков и в хвосте – ещё одна бронемашина. В грузовике, следовавшем за головной бронемашиной, рядом с здоровенным шофером сидел истощённый, замученный человек с забинтованными руками. У этого человека был только один глаз, другой был навеки закрыт, бровь пересекал старый, глубокий шрам. По правую руку одноглазого партизана сидел сам полковник Шнапек. Он не мог не понимать, что экспедиция связана с известным риском. Но надо было выйти из глупейшего положения, в котором он очутился после неожиданного воскресения Разгонова. Выход был только один: захватить Разгонова и на этот раз покончить с ним наверняка.

Пленному партизану обещали сохранить жизнь. Это был слабосильный, истощённый человек, одноглазый инвалид; его заставили положить руки на раскалённую плиту, и тогда он сказал всё, что знал, и согласился на всё... Он сообщил, что видел Разгонова вчера ночью на территории бывшего лесозавода, что с Разгоновым было примерно тридцать партизан. Эти сведения подтвердила и немецкая разведка.

Наступили сумерки.

Осенняя сырость, резкий ветер несколько охладили пыл коменданта. Броневик шёл впереди, держа дистанцию в тридцать метров, поднимая фонтаны грязи. В лесу было ещё темнее, чем в открытых местах, Шнапек запретил зажигать фары, чтобы не спугнуть партизан. Глаза почти не различали дороги. Но одноглазый, вероятно, видел, как кошка: он первый разглядел пепелище в лесу и развалины – всё, что осталось от лесозавода.

Ощущение опасности внезапно охватило Шнапека, но самонадеянность пруссака, пренебрежение к противнику пересилили тревогу. За развалинами лесозавода начинался крутой спуск в глубокий овраг. Лесная речка шумела где-то близко, пахло ржавой, осенней листвой... Вдруг послышался оглушительный треск надломившегося дерева, глухой удар, падение чего-то тяжёлого, вспыхнули фары грузовика, и на одно мгновение в ослепительном свете мелькнул накренившийся, падающий вместе с деревянным мостом броневик. Затем прозвучал резкий, сухой выстрел – и шофер грузовика упал грудью на руль. Шнапек выключил фары и схватился за тормоз, но тут же почувствовал страшную боль в руке. Пленный партизан впился зубами в руку немца, и машина, потеряв управление, покатилась вниз. Земля прогнула от оглушительных взрывов гранат. Лес наполнился воплями немцев, грохотом перестрелки, трескотнёй автоматов, но всего этого уже не видел и не чувствовал Шнапек...

На рассвете среди обломков взорванных машин, среди трупов фашистских егерей ходили партизаны. Они подбирали оружие. Человек шесть старались приподнять рухнувший в речку, опрокинувшийся грузовик. Из-под разбитой кабины торчали ноги в жёлтых, щегольских сапогах, и по этим сапогам партизаны узнали коменданта города Плецка Шнапека.

Тело одноглазого партизана положили на плащ-палатку. Люди глядели с уважением на забинтованные руки, на полузакрытый единственный глаз, на, согнутую маленькую фигуру человека, который нашёл смерть в бою. Эта смерть дорого стоила немцам.

В кабинете Шорина, облокотившись на стол, сидел Георгий Иванович Головин. Он молча следил за шагавшим из угла в угол человеком в застёгнутом наглухо чёрном пальто. Разговор шёл о работе Головина. Он жаловался на равнодушное отношение к нему главного инженера Штейна. Комиссия, производившая испытания заменителей цветных металлов, в общем дала положительное заключение, стадия лабораторных работ была окончена. Незнакомый человек а пальто только один раз вмешался в разговор, и по вопросу, с которым он обратился к Головину, видно было, что он сведущий человек. Головин думал, что это консультант и Шорин вызвал его, чтобы поговорить о странном отношении инженера завода к работе Головина. В тоне Шорина, когда он спрашивал о Штейне, Головину почудилась ирония. «Возможно, – подумал он, – этот человек – авторитетный эксперт... Странно только, что я его нигде раньше не видел».