Дрозд вел свою мелодию с отчаянием провалившегося, на конкурсе музыканта который теперь, очутившись в кругу друзей, изливая пред ними израненную душу, старается доказать, что не такой уж он бесталанный, что он еще возьмет свое. И от этого отчаяния, от желания оправдаться столько пронзительной тоски и боли было в его мелодии, так забирала она высоко, шла по самому краю его возможностей, что казалось, вот-вот сорвется. Анна Михайловна вслушивалась в нее, напрягалась всем существом, боялась пошевелиться, встать с постели, хотя пора было вставать и заниматься делами.

Внезапно дрозд замолк. Образовался провал, зияющая тишина, и в эту тишину вошел мерный обстоятельный стук. Стучали в дверь.

Кто бы это мог быть? — мелькнуло в голове. Мелькнуло и отодвинулось, исчезло, растворилось в той самой жгучей мелодии, что, даже смолкнув, продолжала биться в ней упругими тревожными волнами. И пусть последние годы в жизни Анны Михайловны не теснились беды и огорчения, пусть возникшие чувства не будили дальних воспоминаний, она все-таки вдруг ощутила какой-то безотчетный страх, какое-то смутное беспокойство защемило сердце.

Стук повторился.

Анна Михайловна приподнялась, осторожно, чтобы не разбудить мужа, сунула ноги в шлепанцы, накинула халат и вышла в коридор.

— Здравствуйте, Анна Михайловна! — Приземистый, полный человек в светло-сером костюме стоял на пороге и улыбался. — Разбудил? Вы уж простите. Боялся, не застану. — Он выглядел бы, пожалуй, квадратным, если б не длинная, худая шея, которая нежданно-негаданно вытягивалась, словно антенна транзистора, стоило ему заговорить или прислушаться.

Не спрашивая, что за дела заставили незнакомца тащиться в этакую рань, Анна Михайловна провела его в гостиную, а сама стала хлопотать на кухне.

Незнакомец чувствовал себя в чужой квартире совершенно свободно. Видно, сказывалась привычка к частым командировкам, разъездам, когда обстановкой не удивишь. Он прошелся по комнате, рассматривая висевшие на стене фотографии. Иные из них пожелтели, потускнели от времени, иные сохранили четкость и яркость, словно их только что отглянцевали. На давней фотографии молодая круглолицая женщина держит под руку задумчивого вида мужчину, старше ее лет на пять, у которого над крупным лбом торчат редкие волосы, а плечи выпирают из старенького свитера. Дальше все шло, как и заведено на свете. Вот рядом с теми, двумя, появилась крошечная девочка, пухленькое создание, своей беззащитностью похожее на собачку-болонку. Она успела малость подрасти, щечки опали, смешной хохолок заменили две тоненькие косички, когда около нее возникло другое существо, уже не столь забавное и беззащитное, с острым подбородком и резким, как у отца, носом. Так и вершилось: маленькие становились все больше и больше, а у взрослых прибавлялось морщин да усталости.

Обычные семейные снимки, каких полно почти в каждом сельском доме. Незнакомец пожевал губами, неодобрительно дернул плечом. Прищурившись, еще раз обвел им лядом фотографии. Нет, ему определенно что-то не кривилось.

Анна Михайловна накрыла на стол, и они сели друг против друга. Помешивая ложечкой в стакане, он сказал как бы мимоходом:

— Извините, я не представился. Моя фамилия Бородин, Юрий Андреевич Бородин. Корреспондент областного телевидения. — Помолчал, вероятно, ожидая, как его слова подействуют на Анну Михайловну. Но она никак не прореагировала на то, что перед ней корреспондент областного телевидения. Только кашлянула, прикрыв рот ладонью, да посмотрела без должного интереса: ну, и что, дескать, с того? Можно было подумать, будто она ежедневно беседует с представителями прессы.

Всякого постороннего человека ее манера удерживать в себе волненье, не позволять ему проскользнуть на поверхность нередко вводила в заблуждение. Попробуй разгадать, какие затаились в ней мысли и настроения, если ни словом, ни жестом она не выказывает их. Любая весть, будь то сообщение о внезапной болезни матери или о том, что ее, Анну Михайловну Селезневу, награждают орденом, воспринимаются ею вроде бы одинаково — с незамутненным спокойствием глаз, с детской наивностью и безропотностью. Казалось, ее ничто не трогает, ничто не вызывает сильного душевного брожения. Лишь те, кто могли судить о ней не по первому впечатлению, а по поступкам, знали, насколько она чувствительна, насколько резко отражаются на ее состоянии малейшие превратности бытия.

Бородин, конечно, не знал этого. Но все же чутье подсказывало ему, что «разговорить» Анну Михайловну, записать на пленку ее голос, в котором сквозило бы волнение, не так-то просто.

Вытянув шею и склонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь, он некоторое время оставался неподвижен. Потом кивнул в сторону фотографий:

— Ваша новая семья?

— Почему новая? — не поняла она. — Уж больше двадцати лет как вместе.

— Ну, ну, — усмехнулся Бородин. — Хоть сто лет. А ведь первый ваш муж — Петр Иванович Селезнев. Или забыли?

— Нет, — чуть слышно молвила она.

— Вы меня удивляете, Анна Михайловна, — и, заметив, как едва уловимо дрогнули ее губы, поспешно добавил: — Только не обижайтесь. Но, право, все это выглядит весьма странно. Петр Иванович — герой войны. За нашу землю жизни не пощадил. В областном центре его именем улица названа. Здесь, в селе, установлен памятник. А дома — ни одной фотографии. И еще утверждаете, что не забыли. Откровенно говоря, я даже не думал, что вы сейчас замужем. У вас же его фамилия!

Влетевший в форточку ветер колыхнул занавески, и по лицу Анны Михайловны заметались тени. Но само лицо оставалось по-прежнему непроницаемым.

— Я уже прикинул, — не встречая сопротивления, продолжал Бородин, — куда лучше всего повесить портрет Петра Ивановича. Вот сюда, — он показал на занятое фотографиями место в центре стены. — Все остальное можно сдвинуть к окну или переместить в фотоальбом. Ради нас он собой пожертвовал, неужели мы для него такой малостью пожертвовать не в силах?

Деятельный, энергичный, стремящийся все приводить в соответствие с теми нормами, которыми сам руководствовался, он готов был тут же осуществить свой замысел. Но случайно глянул на часы, вспомнил, зачем приехал, вздохнул и заторопился.

— У меня вот какое дело, Анна Михайловна. Готовится телепередача о героях войны, наших земляках, ну, и о Петре Ивановиче, значит. Подобные передачи уже были. Вы смотрели, наверное. На сей раз задумка у нас весьма оригинальная. Предполагается создать монолог о человеке, чей подвиг подготовлен всей прежней жизнью. Кому, как ни вам, известно, какой сильной и яркий личностью был Петр Иванович. Помогите и другим узнать и понять это. Пусть учатся у него. А теперь, — он наклонился над сумкой, объемистой, темно-коричневой, лежавшей преданно, как сторожевой пес, у его ног. Вытащил магнитофон, настроил на запись, — теперь рассказывайте. Постарайтесь припомнить случаи, такие, что поинтересней, где его качества — как на ладони.

Анна Михайловна медлила, собиралась с мыслями, старалась, но никак не могла попасть в такт тому, что ждал от нее Бородин.

— Не знаю, как и начать, Юрий Андреевич, — произнесла нараспев она. — Давно ж это было, ох, давно! Кажется, тыща лет минула. Точно — целая жизнь. — Анна Михайловна отошла к окну, привалилась плечом к оконной раме, засмотрелась, как над расцветшими вишнями кружат мохнатые пчелы, а понизу, у самой земли, черной и комкастой, скачут с сучка на сучок дрозды. — Вот вы фамилию упомянули. Селезневой, мол, осталась. Все правильно. А почему? Когда за Васю я выходила, порешили мы, что запишусь на его, Васину, фамилию. А в сельсовете говорят: не будем ничего менять, самого Петра нет, пускай хоть что-то от него сохранится. Ладно, если б рядовой, а то ведь герой! Вася поначалу серчать стал, доказывать, но потом поостыл, согласился.