— Братцы! — из простывшего горла с трудом выталкивался хрип. — Братцы, помогите! — он еще хотел добавить про поврежденную ногу, но один из парней с презрением бросил:

— Пьяный, что ли? Лучше не связываться.

— О боже, вот и попробуй сохранить в себе музыку! — возмутился второй, прибавляя шаг.

Его товарищ усмехнулся:

— Не напрасно говорят, что правда искусства всегда выше правды жизни.

Михаил был ошеломлен. Ему и в голову не могло прийти, что прохожие сочтут его за какого-нибудь забулдыгу и откажутся помочь. Ну, ладно, сочли! Но ведь не в том суть, каков ты есть, а в том, насколько тебе худо!

— Идиоты! Эстеты проклятые! — взорвался Михаил.

В нем клокотала, бушевала злость, и он даже на время перестал замечать, как наседает жгучий мороз, пробирает до жилочки, до косточки. А когда опомнился, то стал часто-часто дышать на пальцы, лихорадочно заматывать их снятым с шеи пуховым шарфом.

Обдав светом фар и вильнув в сторону, чтобы не задеть его, проехала машина. Михаил сделал попытку крикнуть, махнуть рукой, но безуспешно.

Снова и снова он полз сквозь ночное ненастье, проклинал все на свете и черпал в этой ярости силы.

Едва Михаил торкнулся в дверь, как она сама распахнулась, и к нему кинулась мать, рано поседевшая, но еще довольно крепкая, ладная; молча, без суеты и причитаний, подхватила сына подмышки и втащила в теплую комнату. Ее уверенные, точные движения, будто она тысячу раз раздевала, оттирала, массажировала подморозившихся людей, несли сладостную боль исцеления, успокаивали, расслабляли. У Михаила непроизвольно текли слезы из глаз и вскоре он, обезволенный, опустошенный, забылся долгим сном.

Целый месяц Михаил пролежал в постели с вывихом голеностопного сустава и легким обморожением пальцев обеих рук. И без того малоразговорчивый, уходящий в свой мир мелодий и голосов, он теперь вовсе замкнулся. Его черные глаза притухли и весь он как-то осунулся, потускнел.

Днем возле Михаила хлопотала мать, не докучавшая вопросами, охами и ахами, иногда заглядывал врач или кто-нибудь из сослуживцев, а вечером врывалась всегда спешащая, всегда чем-то озабоченная его любимая девушка Рита. Вечно ее где-то ждали, куда-то нужно было еще заскочить хотя бы на минутку. Бросив пальто на спинку стула, двумя взмахами огромной металлической расчески распушив свои роскошные, ниспадающие до пояса светлые волосы, она торопливо садилась подле Михаила и выжидательно смотрела на него. Потом вскрикивала: «Ах, чуть не забыла!», хватала сумочку и выставляла на стол баночки с соками. И вновь замирала, выжидательно и опечаленно вглядываясь в болезненно безразличное лицо Михаила.

Порой она раздражала его своей торопливой выжидательностью, словно хотела подкараулить и выудить какие-то важные для нее признания. Порой его умиляла, трогала эта летящая выжидательность бабочки-однодневки. Но чаще он почти не обращал на нее внимания.

В нем трудно и медленно происходили еще не совсем ясные перемены, переосмысливалось то, что раньше считалось привычно незыблемым, рушились, как фанерные перегородки, вроде бы устоявшиеся понятия; в общем, все напоминало картину, когда в многоквартирный дом въезжает большая семья и начинает все перестраивать на свой лад, так расставлять мебель, чтобы каждый мог пользоваться ею.

Постепенно злость на «эстетов» прошла. Осталось горькое недоумение, вызванное их поступком. Почему они, способные, судя по всему, отличить порок от добродетели, с презрением отнеслись к беспомощно лежащему на мерзлой земле человеку? Или общие правильные рассуждения столь же далеки от благородных порывов, действий, столь же несовместимы с ними, как небо и земля? Но тогда зачем же они, эти наши рассуждения о долге, совести и чести? Для удобной вывески, декорации: мол, смотрите, какие мы хорошие? Или все ж для того, чтобы крепить нашу веру, убежденность, нравственную позицию и развернуть ее лицом к лицу с конкретным делом?

Погоди, останавливался Михаил. Вспомни, парии ошиблись, посчитали, что ты забулдыга и не впервой в подобной ситуации. Угадай они тебя, до самой постели бы донесли. Допустим, соглашался он. Но разве наша мораль имеет избирательный характер, разве отчаянность конкретного положения не приравнивает доселе разной судьбы людей?

А я еще играл для них Бетховена! Но ведь… Внезапно Михаил словно бы отстранился от своего «я» и посмотрел на себя придирчивым, бесстрастным взглядом незаинтересованного человека. Как поступил бы он сам, пусть не в точно такой, но похожей, близкой ситуации? Как бы он поступил? Так же? Или совсем не так? С собой легче быть откровенным. И Михаил заколебался. Потому что пока еще он не пожертвовал даже минутой ради того, чтобы кого-то выручить, кому-то помочь! Может, случай просто не подворачивался? Ну да! Это за двадцать-то с лишним лет. Память с эдакой иронией, ехидством подсовывала первое, что попадалось под руку. Он морщился, как от зубной боли. И думал: вот если бы теперь…

Судьба благосклонна к нашим благим намерениям.

Еще не оправившись полностью от болезни, он стал прогуливаться по городу, открывать для себя те места, куда из-за своей постоянной занятости не заглядывал, обнаруживать те черты текущей по улицам жизни, о которых едва ли догадывался.

Однажды Михаил возвращался с рынка, слегка помахивая авоськой со свежими овощами. У автобусной остановки замешкался: то ли ехать дальше, то ли идти. И увидел, как сидящий на скамейке молодой мужчина, пожалуй, его ровесник, как-то странно ойкнул и бочком сполз на землю. Да так и остался лежать. Рядом, не придав этому значения, вытягивали шеи в противоположную сторону, откуда ждался автобус, несколько человек.

«Почему они медлят? — поразился Михаил. — Неужели каждый должен попасть в беду, чтобы потом ощущать боль другого?». Он подскочил к упавшему, поднял его на скамейку, но голова у мужчины повисла, глаза были закрыты, и весь он казался таким вялым, обмякшим, безжизненным, что свалился бы опять, не обхвати Михаил его за плечи.

— Вон там телефон-автомат, — крикнул он пожилой женщине, что стояла поближе. — Вызовите «Скорую помощь».

— Сам, милок, сбегай да позвони, — был спокойный ответ.

— Он же упадет! Не видите, еле сидит.

— А что с ним?

— Откуда я знаю? Наверное, с сердцем.

— А ты не кричи. Кто он тебе — друг или знакомый?

Михаил терял терпение:

— Причем тут друг или знакомый? Вам что, двух копеек жалко?

— Ага, значит, ты ему посторонний, — подытожила женщина. — Хорошо, беги к телефону, я его подержу.

«Скорая» подъехала быстро. Те, что поджидали автобус, столпились у скамейки: это уже пахло происшествием, будет что рассказать дома или на службе.

Врач только оттянул кожу у глаз, заглянул в зрачки и сухо объявил:

— Сильное опьянение.

— Но ведь не пахнет! — с наивной горячностью возразил Михаил, словно сам он был в чем-то виновен.

— Чепуха! — отрезал врач. — Нынче даже ребенку известно, как перебить запах. — Прищурился строго, в упор. — А вас, молодой человек, я где-то видел.

Михаил смутился.

— Понятия не имею, — пробормотал он. — Что же с ним теперь делать?

— Позовите милиционера, пусть отправят в медвытрезвитель.

И «Скорая» укатила.

Михаил растерянно потоптался, горбясь под насмешливыми взглядами окружающих, потом, наконец, решился, остановил такси и повез мужчину домой.

Поздно ночью гостю захотелось пить, и он стал с неожиданной активностью шарить по журнальному, столику, что-то роняя и невнятно бурча.

Михаил зажег свет и разъяснил обстановку. Простоватое округлое лицо гостя на мгновение ожило, в нем пробудилась мысль, но желание осталось прежним: «Пить!». Поставив стакан, он без всякой охоты потянулся было за пальто, а когда услышал, что может до ночевать здесь же, закрыл глаза и издал легкий безмятежный храп.

Часа через три он снова разбудил Михаила, назвался Сергеем и потребовал сыграть с ним партию в шахматы.

— Сосредоточиться надо, — быстро расставил фигуры, сделал ход пешкой от короля. — Без разминки на завод хоть не появляйся.