— Отсюда виден самый большой мост через Днепр, — возвращает меня в действительность экскурсовод. — Длина его превышает один километр.

Мост на самом деле прекрасен. Вылетая из тоннеля метро, электрички мчались по нему, словно паря над Днепром. Пешеходы надолго застывали у перил.

Протиснувшись сквозь толпу туристов, увидел Нургазы.

— Как тебе мост?

— О, строить мосты — это здорово, — повернул он на свой лад. — Без взрывников не обойтись. В камерах специальных надо работать — кессонах. Час работы, а два свежий воздух глотаешь. Чтобы легкие выдержали давление.

Не успел я его еще о чем-то спросить, как рядом оказалась Гуля. Значит, поблизости и Толеген бродит. Да, конечно же, вон и он, голубчик, головой вертит, Гулю высматривает. Я шагнул ему навстречу.

— Как тебе мост?

— Мост? Причем тут мост? Где… она?

Я показал в противоположную борону. Толеген недоверчиво посмотрел на меня, провел пальцем по черной ленточке усов и… остался рядом со мной.

— Нравится город? Такое богатство архитектуры, чистейший воздух, каштаны, — заговорил я, чтобы хоть как-то сгладить возникшую неловкость. — Хотелось бы тебе здесь жить?

— А что? Вполне, — пожав плечами, рассеянно ответил он.

В купе, ставшем для нас совсем привычным, Иван Степанович шелестел газетами. Время от времени он цокал языком, вздыхал. Видно, не все ему было по нутру.

— Зашевелились контрики. Всыпать бы им как следует, чтобы не совали свой поганый нос в жизнь нашу, не мололи чепуху, от которой тошнит даже, — он отодвинул газеты, снял старомодные очки и засунул их в футляр. — Когда мы воевали, думали: последний раз, никто и никогда не засомневается в нашей правоте, не посягнет на наше дело. Не посмеет посягнуть! Неужели мы ошибались?

Нургазы подсел к нему поближе, положил поверх его руки свою, крепкую, видавшую виды руку.

Нас качнуло. Поплыл перрон, вокзал, застучали колеса. Мы продолжали свой путь по большой стране, за судьбу которой можно тревожиться, но быть в ней твердо уверенным.

В Минске мы с Нургазы не стали ждать экскурсионного автобуса. Пошли по улицам, сворачивая с одной на другую, садились в троллейбусы и выходили из них. Был он молчалив и собран, глаза сузились, будто все он собирается просмотреть насквозь, без промаха. Его интересовали дома, рекламы театров, витрины магазинов. В прохожих он вглядывался так, словно выбирал себе друзей. И сам он не казался здесь посторонним. Что-то связывало его с Минском покрепче, чем иного старожила.

Час, второй… Нургазы шагал коротко, так же коротко поворачивал голову, стараясь ничего не упускать из виду. Деревья стояли еще черные, точно обожженные. Мокрое небо висело над самыми крышами. Порой начинал накрапывать дождь. Нургазы лез в карман плаща за беретом. Спустя несколько минут дождь прекращался. «Издевается, понимаешь ли», — сказал бы он раньше. Теперь же спокойно снимал, берет и засовывал обратно в карман.

Так мы дошли до площади Победы.

— Да-а, — он медленно стал огибать площадь. — Через Минск на танке проходил мой отец. Ранили его сильно. И все-таки он жил, семнадцать лет еще жил. Видишь, и я появился на свет… — голос четкий, задумчивый. Как шаги часового.

По площади, как почти по всем большим площадям мира, разгуливали голуби. Уверенные в своей неприкосновенности, они близко подходили к людям. Один из них, сизоватый и важный, склюнул соринку с ботинка Нургазы и посмотрел вверх. Нургазы достал шоколадку — единственное, что отыскал из съедобного. Голубь обиженно повернулся и пошел прочь. Он и не собирался просить. «Извини, понимаешь ли…» — сказал ему вслед Нургазы.

На следующий день Нургазы улетел. Об этом мы узнали в самый последний момент. Нашему поезду еще предстояли остановки в Риге, Ленинграде, Москве.

— Ничего не поделаешь, — он подхватил чемоданчик, остановился у дверей. — Потом наверстаю. А там… вдруг парни меня ждут, надеются? Сами понимаете.

Мы с Иваном Степановичем стояли растерянные. Толеген куда-то запропал.

— А как же Гуля? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Обещала приехать ко мне, — улыбнулся он.

— Не волнуйся, — сказал Иван Степанович, — мы ее в обиду не дадим.

— Знаю.

И поезд наш покатил дальше, по самой необъятной, по вольной и могучей стране, что зовется у нас Отчим домом.

Ресторан, в который они зашли на часок, был второсортный, шумный. Оркестранты, казалось, задались целью утихомирить посетителей, заставить их сидеть за своими столиками, уткнувшись в тарелки. Кое-кто, правда, пытался выйти из повиновения, поговорить с соседом, но тогда ударник, широколицый, с тугими, как барабан, щеками, вскидывал палочки еще выше и бабахал ими так, что все нервно вжимались в кресла, будто застигнутые врасплох артобстрелом.

Вскоре оркестрантам самим это поднадоело, и они, оставив инструменты, поплелись, чем нибудь подкрепиться.

— Черт знает что! — поморщился Алексей.

— Да ты не обращай внимания, у каждого своя работа, — Виктор, длинный, худой, еще в школе прозванный «Эйфелевой башней», подцепил вилкой поджаристый кусочек отбивной, макнул в горчицу и отправил в рот.

— Им тоже приходится выбирать. Если музыка не давит на перепонки, она должна затрагивать чувства. А это не просто, верно?

Алексей кивнул.

— Помните:

— Поэты, Алеша, всегда хотят несбыточного, — шутливым тоном произнес Виктор. — Тишина нынче дефицитней итальянской женской шубки с четырьмя разрезами, на оловянных пуговицах. Да и потом: зачем тишина простому человеку? Столько мыслей неуправляемых нахлынет, что и дело-то свое с гулькин нос покажется, и жить на белом свете тошно станет.

— Выходит, да здравствует оркестр?

— Выходит.

Григорий сидел, молча, не вступая в разговор. Он слыл среди друзей человеком настроения, к этому привыкли, а потому ему прощались и хладное молчание, и жаркая словесная драчка, в которую он порой бросался, очертя голову и, не очень-то подбирая выражения. Для них, предпочитающих высказаться намеками, обхаживающих предмет спора, как обхаживают лошадь перед скачками — то за ухом погладят, то похлопают по боку, то сахарком побалуют — для них Григорий представлял интерес безоглядной прямотой суждений.

Меж столиками замаячил официант, и Алексей подозвал его кивком головы.

— Нам бутылочку сухого, — сказал он.

— А может, обойдемся? — воспротивился, было, Виктор.

— Пустяки.

Они сидели, поглядывая по сторонам. В зале преобладали мужчины, сильно преобладали. За каждым столиком решались свои проблемы, строились свои планы. Мужчины тоже мастаки поговорить.

— Мы больше рассуждаем о жизни, чем живем, — сказал Алексей.

— Рассуждать, размышлять — наше главное отличие от остального одушевленного мира. Остальным дано только поступать, а мы имеем возможность порассуждать о поступках, — усмехнулся Виктор.

— Даже о несовершенных. Обременительное отличие.

— Кто-то подсчитал, — продолжал Виктор, — что в среднем человек тратит до часу времени в сутки на разговоры. Если бы удалось опубликовать все, сказанное им хотя бы за шестьдесят лет, то образовалась бы целая библиотека — тысяча томов по пятьсот страниц в каждом.

— Слушайте, — прервал их Григорий, — нельзя ли поконкретней? Ты же, Алексей, сказал, что у тебя серьезное дело, так? Травить баланду мне некогда. Завтра я должен быть на заводе раньше обычного.

Алексей нахмурился, сдавил пальцами бокал. Ему эта спешка была явно не по нутру. Порой к какому-нибудь выводу идешь настолько трудно и долго, что делиться им враз, под нетерпеливые взгляды кажется почти неприлично. Он увидел, что оркестранты возвращаются на свои места, и обрадовался: оттяжка обеспечена.