Вскоре в нашем доме, как и во всем городе, гаснет свет. Воцаряется тишина.

Мужчина лет сорока, с вьющимися седоватыми волосами, широким носом и крепким, но уже начинающим размякать от сидячей работы телом, задумчиво смотрел перед собой, для удобства подперев ладонью щеку. Его собеседник, выглядевший гораздо старше, грузный, с тяжелой отвисшей челюстью разливал коньяк в стоящие на журнальном столике рюмки и говорил:

— Когда ты пришел ко мне после института, я сразу понял: нашему конструкторскому бюро повезло. Да, да, теперь об этом можно сказать прямо. Запоздалые комплименты, как цветы увядшие: их в петлицу не вденешь. Так вот, я не ошибся. КБ в тот день заполучило толкового, энергичного инженера, способного сотворить чудо, сделать имя не только себе, но и своим товарищам.

— Не надо, — седоватый слегка поморщился. — Такие речи допустимы в двух случаях: если провожают на пенсию или на тот свет. А мне еще вроде рановато.

— Ну и придира! Я же оговорился.

— Все равно.

— Ладно, буду конкретней. Хотя я преднамеренно зашел издалека. Потому что уже через год было видно: по всем статьям ты сильнее меня и должность начальника КБ, которую занимал ваш покорный слуга, куда больше подходит тебе. Ибо должность — это как плуг: представление о пахоте имеет каждый, но встать к нему должен лишь пахарь. Только тогда толк будет.

Седоватый слушал, не перебивая. В общих чертах он знал эту историю. Начальник КБ Холмогоров подал заявление с просьбой перевести его на рядовую работу якобы по состоянию здоровья. Руководство завода восприняло заявление как чудачество. Никто ничего подобного еще не писал. Холмогорову отказали. Но он настаивал, добивался. Для пущей убедительности даже запасся справкой об острой сердечной недостаточности. В конце концов, руководство уступило. А когда встал вопрос о замене, он назвал только одну фамилию — Анатолия Александровича Федорова. Его, значит, фамилию. С тех пор они поменялись ролями.

Не знал Федоров лишь того, что медсправка и сама болезнь Холмогорова — сплошная липа. И все-таки поступок его считал благородным, редкостным, несколько раз пытался затащить Холмогорова домой, выказать ему свою признательность, но тот вечно ссылался на занятость, избегал неофициальных объяснений. Годы накладывались на годы, заявление Холмогорова постепенно отошло, подзабылось, и Федоров относился к нему с такой же требовательностью, жесткой и неумолимой, как и ко всем своим подчиненным. Правда, тот и не нуждался в снисходительности, работу выполнял оперативно и безукоризненно. А вот теперь сам пришел к Федорову. И, конечно, не для того, чтобы болтать о пустяках или заняться воспоминаниями.

— Ты прости, Анатолий, ввалился без приглашения время отнимаю. Во не просто это, ох, не просто!

Федоров улыбнулся.

— Не просто? Ястреб, наверное, тоже так думает, когда ходит кругами над цыпленком.

— Сравнения у тебя, — покачал головой Холмогоров. — А ведь я серьезно.

— А мне уж и пошутить нельзя! Как-никак с завтрашнего дня в отпуске, — Федоров зажмурился, словно предвкушая блаженство отпущенных ему на вольную жизнь тридцати дней. — Впрочем, я весь внимание. Только сначала давайте-ка выпьем. Для вас соблюсти ритуал — это разлить коньяк, а до остального руки не доходят.

— При полных рюмках оно как-то спокойнее.

— Ничего, первую выпивают, чтобы налили вторую.

— Уговорил. Ну, счастливого пути!

— Спасибо.

Они выпили, и Федоров тут же налил по второй.

— Так что же получается с нашим аккумулятором? — спросил, наконец, Холмогоров, посасывая тонкую дольку лимона.

— Ерунда получается. Еще десятки раз пересчитывать придется.

— Зачем?

— Как зачем? Чтобы какая-нибудь шальная запятая, малейшая ошибка не стала роковой. Похоронить всегда легко, а вот воскресить…

— Нынче проекты, как и люди, к обеспеченной старости тяготеют. Уж до того оберегаются, до того вылизываются, что тошно становится. Словно сами по себе и для себя. А какой прок от устаревших проектов? Положить под стекло и любоваться?

— Не пойму, за что вы ратуете? Хотите ляпать расчеты и чертежи сложных конструкций, как блины? Размазал по сковороде — и готово? Но ведь у нас, простите, не общепит.

— Да ну! — лицо Холмогорова выразило удивление: косматые брови уползли вверх, челюсть отвисла, обнажив крупные влажные зубы. — Премного благодарен. Просветил. А то за тридцать лет службы никто не удосужился втолковать мне, чем я занимаюсь.

Федорова забавляла эта банальная пикировка. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, расслабил узел галстука. Оба сидели в мягких креслах. Тут же, на спинках, висели пиджаки. Чувствовалось: сюда они попали сразу после работы. В комнате было прохладно и сумрачно. Потянувшись к выключателю, Федоров спросил для порядка:

— Свет не помешает?

— Обойдемся. Потратился на коньяк, так хоть на электричестве сэкономь.

— Не обеднею.

— Вот-вот! Типичные купеческие рассуждения. Богат настолько, что могу себе позволить и то, и другое, и третье. Пожалуйста, закуплю все билеты в театр, усядусь посередине один и пусть играют, пока мне не надоест.

— Любите вы из мухи слона делать.

— А по-твоему что, бесхозяйственность, расточительство так тебе, Муха-Цокотуха? Вот смотри. Идеями мы богаты? Богаты. И какими идеями! Изобретательство у нас на таком уровне — никому не достать. А дальше? Как мы реализуем эти замечательные идеи? Зачастую плохо, с большим опозданием. Потому что, дескать, подобная роскошь нам по карману. Изобретать мы головасты, а для внедрения нужны и ноги, и глотка, и расторопность, и смелость. Во сколько! Тут-то и раздается душераздирающий скрип тормозов под маркой борьбы за безопасность движения. К сожалению, медлительность у нас ненаказуема, зато едва превысил скорость — стоп, плати штраф!

Федоров сильно провел ладонью по волосам, сверху вниз, будто стараясь сосредоточиться. С каким пылом, с какой страстью, думалось ему, мы ставим крупные проблемы в кругу друзей-товарищей, там, где они не решаются. От чего в нас это, от государственной заинтересованности или от бессилия? Или затрачиваемая в узких спорах энергия постепенно накапливается, а затем прорывается наружу, где-то срабатывает…

— Знаешь, как случилось сначала с открытием лазера? — продолжал, накаляясь, Холмогоров. — Эксперты посмеялись над этим «гиперболоидом инженера Гарина», но для перестраховки послали все-таки на заключение специалистам. Те не просто посмеялись — разбили идею в пух и прах. И лишь спустя многие годы явление газовой генерации было признано открытием. А кибернетика?..

— Помню аналогичный случай: десять лет по высоким инстанциям блуждала заявка инженера Денисюка на одно из фундаментальнейших открытий наших дней — явление голографии. Сколько раз отказывали ему!

— По статистике почти сорок процентов авторских свидетельств выдаются при повторном рассмотрении. Когда автор настойчиво обивает пороги, спорит, доказывает. Причем, это только в тех самых высоких инстанциях. А до них? Я замечал: некоторые талантливые люди творят не в полную силу лишь потому, что разуверились в нужности своей работы. Заявку на изобретение подал — надо доказывать, что это ново. Получил авторское свидетельство — надо найти производство, которое заинтересуется изобретением. Внедрил, наконец, — надо выбивать авторское вознаграждение, хотя оно полагается по закону.

Федоров развеселился.

— Вы на меня напираете так, — сказал он, — словно я, по крайней мере, председатель Госкомитета по делам изобретений и открытий! А ведь я ваш коллега. Впрочем… Вот вы говорите: эксперт ошибся — государство пострадало. А когда ошибается изобретатель, государство не страдает?

— И это называется коллега…

— Итак, — Федоров наклонился вперед, положил руки на стол, — прелюдия, насколько я понимаю, закончена?

— Торопишь? Это хорошо. Хотя, как хозяин дома, мог бы обойтись без замечаний, поделикатней.