— Все проходит, дорогой Виктор Михайлович, все. Старая, как мир, истина: страсти остывают, когда возможности к обновлению исчерпаны. На Памир и Гималаи я не потяну, а здесь, на Тянь-Шане, все уже хожено-перехожено. Да и годы не те. Хочется порой загрузиться рюкзаком и уйти наверх, но…

— Выдумываешь ты, Анатолий. Годы у тебя самые подходящие. Рано об этом заговорил. Впрочем, старость любит уступчивых. Тут же готова оседлать. Что касается хожено-перехожено… Понимаешь, надо бы постоянно, подтверждать свою способность к восхождению. Иначе, — он собирался еще что-то сказать, но, видимо, побоялся откровенной сентенции и только махнул рукой.

Федоров нахмурился и ничего не ответил. Молча, наблюдал: как жена, располневшая раньше времени, разливала крепкий кофе, как страдающий сердечной недостаточностью Холмогоров выпил чашечку и попросил вторую, предложив при этом тост «за неуступчивость». Молча, проводил его и вернулся в свою комнату.

На душе было тоскливо и тягостно. Ни желаний, ни мыслей — как дом с отрезанными коммуникациями. Он бросал взгляд то на дверь, то на телефон, словно чего-то ожидая. Разговор с Холмогоровым пробудил в памяти не столь уж далекое время, когда в предотпускные дни велась яростная подготовка к горным походам. Все надо было рассчитать, достать, уложить. Вместе с товарищами он мотался по магазинам, турбазам, закупая недостающее снаряжение, продукты. Потом собирались у него. Всегда его квартира была центром сборов. Трещал телефон, двери не закрывались, комната напоминала склад во время ревизии. Сколько раз прямо отсюда они отправлялись в путь.

С чего это началось? Когда их группа, славившаяся своей сплоченностью даже среди бывалых альпинистов, стала вдруг распадаться? Сначала, кажется, переехал в другой город Вовка Ефимов. Потом у Альки Попова возникла рабская привязанность к приобретенному автомобилю, и он как-то сам собой отошел в сторону. Потом ему, Федорову, предложили льготную путевку на Золотые пески. Потом еще что-то, еще что-то. Случайно встречаясь, они с удовольствием вспоминали о походах, но не прилагали усилий, чтобы все это возродить сызнова.

То, что в жизни бывают потери, думал Федоров, вполне естественно. Неестественно, что мы смиряемся с ними. Или наша смиряемость, как и уступчивость — плата за благополучие на работе и дома? А может, так и должно быть: чтобы иметь широкие возможности для исполнения желаний, надо сузить круг самих желаний? Не потому ли, наблюдая, как мелеют, затухают наши порывы, страсти, мы даже радуемся втайне: ах, спокойней будет!

Ему вдруг вспомнился рассказ Джека Лондона, в котором бывший золотоискатель, лихой старик, в конце жизни снова захотел попытать счастья и отправился вслед за молодыми на далекую Аляску. В путешествии его подстерегали немыслимые трудности, морозы, голод, но он все одолел и вернулся с победой. Джек Лондон знал своего читателя и, чтобы окончательно убедить его в правильности поступка героя рассказа, подвел ясный итог: полмиллиона долларов привез с собой непобедимый старик. Но Федорову почему-то подумалось, что для старика дело было вовсе не в деньгах, во всяком случае, не только в деньгах. Дело было в победе молодости, которая живет в каждом из нас до конца дней, то отступая в тень, то снова занимая место у руля наших поступков.

Федоров поднялся из кресла, заходил взад-вперед по комнате. Чертов Холмогоров! Взбудоражил, позапутал все перед отпуском. Выбирать! Вот деятели! Ну, допустим, пахло бы сенсацией. Разве не пробивал бы он модель денно и нощно? Пробивал. А так… Впрочем, охладил себя Федоров, у сенсационных открытий и препятствия посложнее.

Выбирать! Что они, сговорились? Лена недавно закатила сцену: или ты, наконец, будешь мне помогать по хозяйству, или давай расстанемся. Дожил! Заяви она так лет пять назад, он только бы посмеялся над ней. А тут, как миленький, поплелся на кухню. Причем, она даже и не обрадовалась. Сделала вид, будто ничего не произошло, будто так и положено.

Федоров остановился возле того угла, где находилось его альпинистское снаряжение. Снял с гвоздя ледоруб, повертел в руках, повесил на место. Наклонился к рюкзаку, щелчками посбивал пыль с выглядывавшего оттуда спальника. Потом медленно, словно колеблясь, направился к телефону.

— Привет, старина! Надеюсь, ты жив, здоров, как всегда в форме и строишь планы насчет отпуска, — заговорил он бодро и напористо. — Кто звонит? Вот-те на! С каких это пор ты перестал узнавать меня? Ну ладно, прощаю. Слушай, когда у тебя отпуск? Через три дня? Подходит, я тебя подожду. Как зачем? Рванем в горы. Да успеешь ты побывать у своих родственников, будь они все трижды… счастливы. Нам десятка дней хватит. Через Аксай идем до Короны, в ней, помнится, чуть больше пяти тысяч метров, возьмем ее, родимую, а затем по гребешкам на Теплые ключи. Устраивает? Чего молчишь? Пошаливает сердце? Это у тебя-то? Ха-ха! Брось разыгрывать. Твое сердце хоть вместо наковальни ставь — выдержит… Нет, ты серьезно? Ну если приступ… На кой черт тебе сдалась эта сидячая работа! С ней и до инфаркта допляшешься. Плюнь, иди в егеря или почтальоны. Оклады сейчас везде приличные, зато воздух, движение. Что я сам? И мне не миновать. Парадокс века: знаем, как сохранить здоровье, а делаем наоборот. Жорка тебе не звонил? Что, день назад ушел в этом же направлении? Вот жалость-то! Как же мы не связались раньше… Да, топать вверх он мастак. Спасибо, дружище! Будь здоров!

Не кладя трубку, Федоров щелкнул пальцами по рычажкам аппарата, дождался длинного гудка и снова набрал номер. По ту сторону долго не подходили к телефону, он почему-то волновался, постукивал мягким носком тапочка по паркету; наконец услышал знакомый, с легкой хрипотцой голос, заулыбался широко и ясно, будто давний дружок Витя Скворцов мог увидеть его осчастливленную физиономию.

— Алло! Выезжаем послезавтра, — орал Федоров в таком темпе, чтобы тот не успел возразить. — Готовь рюкзак и все прочее. Чего не найдешь — приезжай ко мне. Вместе сообразим. В общих чертах маршрут намечен. Подробности при встрече. Жду утром.

Но едва, облегченно вздохнув, он уселся в кресло, как затрещал телефон. На сей раз говорил Скворцов, а Федоров только хватал ртом воздух, безуспешно пытаясь вставить хоть слово. Лицо его хмурилось, когда, поймав все-таки паузу, он заговорил:

— Витя, я все понял. Причины у тебя веские, не подкопаешься. Хотя всегда приходится чем-то жертвовать ради главного. Не горюй. Мне самому очень досадно, что у тебя такая история приключилась. Но выбирать: идти в горы или зализывать семейные раны ты должен сам. Всем этим я сыт по горло. Действуй, Витек. Понадоблюсь, звони.

Круг замыкался. Правда, иного исхода он, пожалуй, и не ожидал. Случайность хорошая штука, но на то она и случайность, чтобы являться к нам тогда, когда не берешь ее в расчет.

Федоров достал гитару, пробежал пальцами по струнам, склонив низко голову и прислушиваясь к звукам. В памяти, лишь отдельной фразой, мотивом, настроением, всплывали многие песни, связанные с горами. Но та, что была нужна именно сейчас, долго не находилась. Федоров с терпеливою верой ждал ее, как ждут друга, который может задержаться по каким-то срочным делам, но вовсе не прийти не может. И он дождался. А дождавшись, запел тихим, все более твердеющим голосом: