Может быть из-за того, что сегодня с самого утра в жизни Михаила Берестова происходили серьезные неприятности, он и к полудню, возвратившись домой раньше обычного и заглянув в комнату жены, не увидел там ничего хорошего: Софья сидела на полу и собирала осколки блюда — подарок его матери на свадьбу.

— Посуда бьется к счастью, а? — осведомился он, безуспешно стараясь изобразить саркастический тон.

Они встретились глазами.

Софья ничего не ответила, собрала осколки в целлофановый пакет и водрузила его на стол; как странно, в ее движениях присутствовал неожиданный оттенок: она произвела эти действия как-то картинно, будто бы водружала памятник на постамент, — и поскольку это совершенно не сочеталось с его настроением, Михаил не испытал ничего, кроме тоски, которая так и лезла в его мозг, стараясь проглотить любые мысли.

— Да уж, день не может ограничиться только одной неудачей, хотя бы даже и крупной… обязательно последует что-нибудь еще.

— Тебя уволили?

— Нет, я сам ушел: больше так не могу. Все эти министерские штучки мне осточертели и, в особенности, программа твоего отца. Я, конечно, не в его отделе — никогда бы даже носа туда не сунул — но тогда мне тем более небезразлично, что там происходит.

— И все же тебя уволили, — произнесла она как-то медленно, — отец уже позвонил и сообщил об этом.

Михаил посмотрел на жену.

— Твой отец? С работы? Зачем ему звонить, он же здесь живет!

Софья опять ничего не ответила, только повернулась от стола и посмотрела на него. Берестов сел в кресло и сказал:

— Сам я ушел или нет — это не имеет значения, в конце концов, — но в голове его сама собой вдруг начала закручиваться одна и та же мысль, — очень осторожно, как будто прощупывая его извилины, и навязчивость ее оттого только еще более возрастала: «Великовский. Нет, он не просто так позвонил. Это он спровоцировал увольнение. Что ему стоило, хотя бы это даже и был член его семьи? Мало ли таких примеров! Ве-ли-ков-ский…», — пусть я солгал тебе. Главное то, что твой отец приложил к этому руку, — теперь я уверен в этом еще больше.

— Ты всегда говоришь мне это таким тоном, будто и впрямь твой святой долг — показать всю его подноготную, — Софья старалась произнести это как можно ровнее, но все же от него не ускользнула нотка неуверенности в ее голосе, и тут Михаил понял, что где-то в глубине души она на его стороне.

— Если я так делаю, то ненамеренно… Сегодня пятница. Ты помнишь, куда я хожу по пятницам? Помнишь, конечно. Этот домашний клуб образовывался не стихийно, но целыми этапами: все началось с того, что я и еще два моих друга, Застольный и Староверцев, (первого я знаю со школьной скамьи и служу, (теперь уже служил), с ним в одном министерстве, а второй, будучи всего на пять лет меня старше, преподавал у меня в институте право), стали регулярно встречаться по пятницам. К нам присоединилась пара служащих из министерства, а потом — еще и их приятели. Перезнакомившись, я и сам очень быстро с ними подружился, кроме того, мне все время казалось, что этих людей я вижу не впервые… И все они знают твоего отца! Я имею в виду лично. Всем этим людям когда-то приходилось общаться с ним — так уж вышло. И представь себе, каждому из них Великовский сделал нечто такое, после чего немудрено было потерять к нему уважение — они и потеряли. Ты только не подумай, что мы все собираемся лишь для того, чтобы посплетничать о твоем отце, но признаю, мы действительно часто заводим о нем разговор: фигура он заметная, и местная газетка «Три флага» едва ли не каждое его действие пытается раздуть до уровня сенсации.

Софья внимательно слушала, о чем говорил ее муж, а потом произнесла:

— Ты говоришь, каждому члену вашего клуба мой отец причинил какие-нибудь неприятности?

— Совершенно верно. И я еще раз повторяю: выяснилось это не сразу. Только через месяц после нашего еженедельного общения. После этого я не удивлюсь, если узнаю, что каждый житель нашего города когда-либо натерпелся от Великовского. Что уж тогда говорить о людях, которым приходиться общаться с ним постоянно, — вроде нас с тобой. К примеру, Застольный привел к нам местного таксиста, фамилия его Игнатьев. Казалось бы, какое отношение этот человек может иметь к Великовскому, но и здесь не обошлось без сюрприза: как-то раз служебный автомобиль твоего отца не прибыл вовремя, шофер подвел: додумался сесть за руль после трех бутылок пива и налетел на столб. В результате Великовскому пришлось добираться до министерства самостоятельно — вот он и поймал то самое такси, которое вел Игнатьев. Но так вышло, что от всех этих треволнений Николай Петрович забыл дома свой туго набитый кошелек. Так что ты думаешь, несмотря на свое обещание выслать таксисту деньги в течение ближайших двух дней, он так этого и не выполнил — просто забыл об этом и все, а ведь от таких мелких проступков страдает авторитет всего министерства. Получается так: я, мол, известный и уважаемый в городе человек, так изволь катать меня бесплатно — я ведь тебе еще и честь делаю, что сажусь в твою машину. Да мне и помнить некогда о каком-то там простом человечке. А потом, Софья, ты ведь знаешь еще одну губительную черту твоего отца: если уж он вбил себе в голову какую-нибудь идею, то пустит на нее все административные средства, а на остальное будет бережлив до гадости. Не пойми меня буквально, я, конечно, не хочу сказать, что он не заплатил шоферу, ибо решил пустить эти деньги на свою идиотскую образовательную программу, но личные-то его качества так или иначе где-нибудь да проклюнутся… К нам приходит одна пенсионерка, Анна Петровна Агафонова, — вот это уж точно человек, которому Великовский сломал жизнь своей политикой. Асторин, владелец антикварного магазина, — то же самое; его обложили такими налогами, что в пору закрывать бизнес. Словом, Великовский развивает одно в ущерб другого, и иначе не в состоянии. Министр образования у него под пятой, а остальных… остальных тоже удалось прибрать к рукам, — так мы думаем. Знаешь, что я скажу Софья? Я мог бы просить тебя, чтобы ты поговорила с ним об этом увольнении — (пусть это даже ни к чему бы не привело, ведь, как я говорил уже, все это наверняка его рук дело, он избавился от своего противника) — но я не буду этого делать и точка, не хочу унижаться. Те, кто увидит Великовского первый раз, кто не знает, что творится у нас в городе, обязательно отметит для себя: а ведь он не производит впечатление деспота. И правда, кажется, самый миролюбивый и мягкий человек! Ан нет, на самом деле паук, плетущий мягкую сеть, — Берестов остановился, чтобы перевести дух, а потом сказал, — да, я терпеть не могу своего тестя, зато ты — прямо противоположное, — и вдруг вскочил с кресла, обнял жену и страстно поцеловал.

Быть может, такой порыв и выглядел несколько неожиданно, но Михаилу, положа руку на сердце, было все равно.

— И что ты теперь собираешься делать? — спросила Софья.

— Забрать своего сына из детского сада, раз уж сегодня я пришел раньше.

— Я имела в виду…

— Да-да, я знаю, знаю… — кивнул Михаил поспешно, держа жену за плечи, — я не решил еще. Может, пойду работать в Бюро социологических исследований — меня давно туда зовут. Посмотрим. И обещай, что когда твой отец придет сегодня домой, ты не скажешь ему ни слова обо мне.

— Если он начнет сам, тогда…

— Нет, в любом случае, прошу тебя, — он снова поцеловал ее, — не поддерживай разговор, хорошо? Я не собираюсь туда возвращаться.

Когда Берестов был ребенком, ему нравилось смотреть, как восходящее солнце отражается в окнах многоэтажных домов, — у него создавалось впечатление, что некий маляр красил дом и, запасшись рыжей краской, решил побаловаться и ливануть ее на оконные стекла; видя, что кое-какие окна всегда оставались бледнее, ему хотелось протянуть руку и подушечками пальцев передвигать их туда-сюда, — словом, для него это был не дом, а стеклянные шашки, которые, как он воображал себе, в отсутствии всякой геометрической перспективы стоят прямо перед ним. Михаил вспомнил все это, когда увидел Петю в раздевалке детского сада, потому что его сын, катая по подоконнику небольшой грузовичок и иногда поднимая голову, наблюдал из окна подобную картину, только солнце было желтым и очень ярким, его лучи просто-напросто поедали часть окон противоположного дома, а остальные были как будто облиты молоком.