Спустился с крыльца Мэлов и насильно зашагал обратно в Усть-Лиманку, где ему в сельсовете, подозрительно поначалу оглядев, указали путь к заимке Ерофея Кузьмина. Ему не хотелось больше встречаться с председателем сельсовета, таким же, как Елтыш с Есаулом, как Кузьмин, бородатым, с такой же дремучей подозрительностью во взгляде; он с великой радостью нанял бы возницу, с кем попутно приехал из Тюмени, и махнул бы на все рукой, но он был неволен, ибо помнил злое обещание Есаула.

«— Али не пустили? — сочувственным вопросом встретил Мэлова председатель и сам же ответил: — Семейцы, что с них возьмешь? — И спросил без обиняков: — Ответь, как на духу, каво у Ермача делать тебе? Кулак он. Супротивник нашей власти. Али и ты из ихней породы?»

Пот прошиб Мэлова. Второй раз человека встретил, а в корень уже вгляделся. В атаку придется идти, чтобы не укрепился в своей мысли председатель. Ответил возмущенно:

«— Я — Зимний штурмовал!»

«— Раз штурмовал, значит, ладно, — вовсе, казалось, не воспринял значимости сказанного председатель. — Я говорю, к Ермачу-то чего навострился?»

«— Я — следователь! И не вправе быть с вами откровенным».

«— Следователь, говоришь? — все с той же недоверчивостью, в которую, правда, вплелись нотки радости, протянул председатель. — Тогда и впрямь нужда в нем есть. Много кровушки пролито по его вине. Нет, он сам не бандитил, сын его, Никита, вроде бы тоже в сторонке, только так я мыслю: они главные заводилы…»

Будто треснул ледовый панцирь и хлынула набухшая вешняя вода, истосковавшаяся по вольному берегу под студеной тяжестью: об оружии, неведомо откуда появившемся, заговорил председатель, о том, как Петра Пришлого, ученика тракториста, чуть не убили, а потом так замордовали парня, что утек куда-то; о том заговорил, что и после, как Колчака турнули, легче не стало, бандитят кулаки, житья не дают и даже ему, председателю сельсовета, кого народ поставил на пост, смертью грозят. Он говорил долго и основательно, предполагая, как сеятель, что в добрую землю бросает семена, и даже не подозревал, какие мысли и какие планы зреют в голове его гостя.

Мэлов же, слушая внимательно, искал себе выгоду. Первое, к какому скорому выводу пришел, — следует сейчас же переубедить председателя, что не поручено ему, Мэлову, расследовать жизнь и дела Ерофея Кузьмина, объяснить ему о юридической несостоятельности подозрений без фактов. И второй вывод: председателя следует убрать. Каким образом, Мэлов пока даже не думал — только вынес приговор.

«— Я себе так определил: иль дознаюсь правды, иль голову перед сельчанами склоню; плохой, дескать, председатель, меняйте. Теперь, слава богу, помощь есть…»

«— Нет, я вам не помощник, хотя полностью на вашей стороне. Но у меня иное предписание. И потом, подозрения ваши не могут являться юридическим основанием для начала следствия, а тем более ареста Кузьминых. Когда появятся факты, вот тогда — прокурору их. А сейчас скажите, где могу я найти Акулину Ерофеевну Кузьмину? В доме отца, похоже, ее нет».

«— Выгнал. Принесла поблудка — вот и выгнал. В Тюмени теперь… На станции. Буфетчица».

«— А кто отец ребенка — не известно?» — спросил Мэлов с профессиональной четкостью, как будто вел допрос.

«— За ноги-то не держали. Шила только в мешке не утаишь. Сказывали, будто Петр Пришлый. За то, мол, и смолили его. За то и грозили смертью. Могет быть, и впрямь парень грешен, бедовым был, только, я думаю, не потому мордовали Петра. Гуртил парней да девчат вокруг себя в коммуне. Кулакам он — что тебе бельмо в глазу».

Мэлова совершенно не интересовало, согласен или не согласен председатель с молвой; он понял одно: о Левонтьеве в Усть-Лиманке ничего не знают, его пребывание на заимке Кузьминых осталось тайной, и это упрощало дело.

«Сын коммунара. Прекрасная легенда. Еще лучше — сын погибшего в классовой борьбе коммунара!..»

И как Мэлов обрадовался, когда председатель дал ему эту желаемую легенду прямо в руки!

«— Кулачье что удумали? Написали в газету, что погиб, мол, Петр-тракторист…»

Читал об этом Мэлов в «Комсомольской правде». Бойко написано было, вдохновляюще: «…не запугать комсомольцев огнем кулацким, на смену погибшего встанут тысячи…»

«Сын сгоревшего тракториста. Превосходно!»

Ничто его больше не держало в этом медвежьем углу, и утром выехал он на сельсоветской подводе в Тюмень. Не близок путь, но, как ни тянулись таежные версты, пришел им все же конец.

Остановил лошадей возница на привокзальной площади, в ряду таких же натруженных бричек, и без всякой дипломатии попросил:

«— Мерзавчик бы перед обратной дорогой пропустить? Как, мил человек? Я мигом в кооператив…»

Мэлов даже обрадовался просьбе: проще состоится знакомство с Акулиной.

«— Пойдемте в буфет. Там и закуска есть».

«— Можно, благословясь».

Нелюдно в буфете и чисто. На столах — пепельницы, пол крашеный, не затоптанный, без окурков и плевков. Удивило это Мэлова, привыкшего видеть привокзальные буфеты иными: толкотня, дым коромыслом, пыльный, зашарканный пол, раскосмаченная буфетчица в переднике не первой свежести, озабоченная лишь тем, как бы не просчитаться, как бы не ушел кто, не расплатившись. А здесь чинно сидят за столами немногие посетители, а хозяйки даже не видно. Не сторожит зорко.

Возница, которого пропустил вперед себя Мэлов, остановился у порога в нерешительности, кашлянул в кулак робко и Мэлова, пытавшегося пройти вперед, предупредил:

«— Погодь. Позовет когда. Строга Акулина наша».

Еще раз кашлянул, переступая с ноги на ногу. Решился наконец позвать:

«— Акулина Ерофеевна!»

Отозвалась на зов сразу. Вышла в зал, удивив и покорив Мэлова необычной для буфетчицы нарядностью и пригожестью: передник белоснежный и промережен кружевно по краям; розовая шелковая кофта дышит свежестью и, кажется, гордится тем, что прикрывает собой статное тело и пышные, упругие груди; ловко облегает в меру полные бедра узкая, едва прикрывающая колени юбка, а сафьяновые сапожки, немного бледней кофточки, подчеркивают стройность и крепость ног; взгляд же молодой женщины, чувствовавшей, что она хороша собой, что нравится мужчинам, вовсе не был сердитым. Смотрел на буфетчицу Мэлов и не мог понять робости возницы, но отчего-то начал робеть и сам, хотя хозяйка буфета пригласила почти ласково:

«— Милости прошу. Будьте как дома».

Пока она ходила за водкой и закуской, Мэлов попросил возницу:

«— Хотелось бы денек-другой пожить в городе. Попроси землячку свою, не приютит ли?»

«— Тебя? — хмыкнул возница, потом посерьезнел: — Строга. Не признает нас, усть-лиманских, обиду держит».

Но после третьего стакана смилостивился. Поставила буфетчица еще один графинчик водки, мяса заливного с хреном, а он ей:

«— Пустила бы, Акулина Ерофеевна, поквартировать человека. Смирный, обходительный».

«— Отчего не пустить, — весело отозвалась Акулина, — если попросят».

«— Очень даже прошу, Акулина Ерофеевна, — склонив в поклоне голову, отозвался Мэлов. — На несколько деньков…»

Так и оказался он наконец у цели своей поездки. И только переступил порог, как увидел холеной полноты мальчика, опрятно одетого, чистенького, как и сама мать, и, несмотря на малолетство, очень похожего на Дмитрия Левонтьева. Тут, как говорится, без всякой ошибки: волосенки жиденькие, нос острый, с прозрачными ноздрями, вспученными, будто мальчишка едва сдерживал чих, а ноги тоже левонтьевские — непропорционально полные.

«— Звать-величать тебя как? — присаживаясь на корточки перед мальчиком и не придавая значения враждебной недоверчивости во взгляде, ласково спросил Мэлов. — Ну, смелей, дядя не укусит тебя».

«— Дима».

«— Молодец, Дмитрий! Богатырь!»

Для первого знакомства, посчитал Мэлов, вполне этого достаточно. И для мальчика, и для себя. Теперь он утвердился в своей догадке: плод греховной связи — вот он, налицо. Однако спешить с рассказом о своей миссии Мэлов не собирался. Обдумать, считал, все нужно, взвесить каждое слово, чтобы без сучка без задоринки исполнить угрозой навязанное дело. Жилы свои он очень жалел.