— Фашизм топчет Европу. Империалисты всех мастей пытаются прощупать прочность наших границ, крепость нашей Красной Армии. Они получают достойный отпор. Мужество красноармейцев и краскомов беспредельно…

Зал было зааплодировал, но, подчиняясь поднятой руке, сразу же затих.

— Но даже среди военных людей еще много благодушествующих. Сегодня, когда важно порох держать сухим, беспечности не место, ибо фашизм не только бряцает оружием, но и пускает его в ход. Безжалостно пускает и коварно. Отмобилизованные дивизии гитлеровцев уже близко от наших границ…

Михаил жадно впитывал слова оратора, который с суровой будничностью говорил о грозовых раскатах войны, неумолимо надвигающихся на нашу страну и с запада, и с востока, но вместе с тем он, словно со стороны, оценивал свое поведение, не словесное, а конкретное, действенное, в последние годы. Нет, он не благодушествовал, он бдителен был сам и воспитывал бдительность у подчиненных; бороться, однако, со злом (хотя он и сделал для себя верный вывод, что зло то имеет конкретную цель — выбить из седла самых опытных, самых умных краскомов) не бросился с азартом верящего в свою правоту. Он по сей день не знает, кто дважды пытался посадить его в тюрьму. Сейчас он вполне был согласен с Лектровским, считая его слова «Волю класса выполняют реальные люди. Реальные! С ними и следует скрещивать клинки» совершенно точными.

Слова точные. А дела? Ученые собираются в экспедицию, совершенно не думая о полной ее ненужности и на этот раз…

«Я тоже хорош! — корил себя Михаил. — «Время батыров труда»! «Время не меча, а мира»! Когда наступит оно, такое время?!»

Угрызение совести он в тот день испытал еще раз в кабинете начальника войск, сразу же после награждения. Будто подглядел тот мысли Богусловского, будто знал, что было сказано в Кремле.

— Мы говорим о бдительности много и убедительно, но в то же время миримся с попытками дискредитации честных командиров, с подрывом тем самым нашей боеготовности. Только недооценкой сложности момента можно это квалифицировать. Инерция, привычки, устоявшиеся понятия — все следует ломать решительно каждому советскому человеку, а пограничнику — особенно…

Михаил понимал, что начальник войск говорит все это не только для него одного, а и для всех начальников отделов и служб, кто собрался в кабинете поздравить его, орденоносца, но, понимая это, воспринимал все же слова начальника как упрек в свой адрес и оттого сидел потупленно. Он даже не вдруг осознал, что начальник войск подошел, продолжая говорить, к нему. Встрепенулся и, встав резко, принял стойку «смирно», лишь когда в упор прозвучал ему адресованный вопрос:

— Разве можно вешать нос в такой торжественный день? Обида гложет, что не приостановили следствие?

— Нет. Теперь уже — нет. Отец урок преподал. Прежде подобные мысли угнетали.

— Благодарю. Честность — самое, пожалуй, благородное качество человека вообще, пограничника же в особенности. — Сделал малую паузу и спросил: — Как вы, Михаил Семеонович, смотрите на просьбу Владимира Васильевича Оккера назначить вас к нему начальником штаба?

— Совершенно отрицательно, — без раздумья ответил Богусловский. — Я хотел бы вернуться в свой отряд.

— Но сможете ли вы по-прежнему непредвзято относиться к подчиненным? Иные ведь недостойно вели себя…

— Они раскрыли сущность свою, прежде тщательно скрываемую. Естественно, учитывать это я просто обязан. Но мстить… Нет, до такого не опущусь.

— Что ж, тогда, как говорится, в добрый путь.

До него еще оставалось несколько дней, не очень колготных и все же не совсем свободных. Ему предстояли встречи на заводах и в школах, нужно было ему побывать в отделах и службах управления. Мало ли забот у начальника отряда, приехавшего из периферии в центр? И все же выкроил Михаил полный день и поехал вместе с отцом на дачу к академику, тем более что там их ждали.

Программу дня объявил Лектровский:

— Рыбалка, затем уха, приготовленная Андреем Лаврентьевичем. Все необходимое уже доставлено к месту лова. В путь, друзья мои!

Четверть часа шли они по сдавленному лесом проселку, с мягкой травой и маслятами на обочинах; но вот деревья расступились, пропуская путников на вольный заливной луг с травой по пояс, не тронутой в урочное время крестьянской косой, оттого жесткой, отягощенной, как женщина на сносях, созревающими семенами. Луг этот пересекала ровной стежкой тропинка, затем она, прошмыгнув между могуче разбросавшими вольные ветви двумя вербами, разветвлялась и шла вдоль густого ивняка, выкидывая в проплешины отвилки.

— Вот она, неспешная, как древняя Русь, но обильная рыбой и раками! — с пафосом произнес Лектровский. — Сегодня она выделит и нам малую толику…

Она уже «выделила». Когда отвилок тропы вывел их на уютную прибрежную поляну, кружевно охваченную кустарником, Михаил увидел приготовленные бамбуковые удочки с крепкими, из конского хвоста лесками, рядом с которыми в жестяных банках дожидались своего часа навозные черви, а в стеклянных — пареная пшеница. У маленькой дощатой пристаньки вяло пошевеливалась подталкиваемая сонными водоворотами темного омута плоскодонка со свежей рыбьей чешуей на поелах и привязанным к уключине садком, в котором нервничали, пытаясь освободиться из плена, крупные рыбины.

— Зачем же неводом? — проворчал академик, адресуя невесть кому свое недовольство. — И удочками наловим. — Потом распорядился, повеселевши: — Садок воспримем как НЗ. Святотатство готовить уху из рыбы, не выуженной своими руками.

Разобрав удочки и наживку, разошлись по берегу, выбирая, каждый по своему разумению, самые поклевистые места, но вскоре на разных концах омута образовались пары: академик с Богусловским-старшим, Комарнин с Михаилом, лишь Лектровский челночил между ними, не задерживаясь надолго ни у одной пары. Подойдет, весело нарушив мерное течение беседы, забросит лихо удочку между бездвижными поплавками и подтрунивает:

— Для сна вполне достаточно ночи. Погляжу на вас — самому спать хочется.

Дрогнет поплавок у Лектровского едва приметно, затем медленно, будто кто-то осторожно подсовывает под него спину, поднимется из воды и ляжет на бок — Лектровский уже не шутит, не улыбается снисходительно, он сжат пружинно, взгляд его прикован к поплавку. Вот тот вяло, будто спросонок, перевалится с боку на бок, поскользит по воде поначалу плавно, но уже через миг стремительно взбурлит воду. Хлестко дернет Лектровский удилище, потом мягко подведет серебристо мечущегося на крючке подлещика к берегу.

— На хлеб ловите! На хлеб! Заснете с червями да пшеницей, — торжествующе провозгласит Лектровский, насадит притихшего, смирившегося со своей судьбой подлещика на кукан и весело пошагает к другой паре.

Михаил, однако же, не менял наживки. Он выбрал именно распарившееся пшеничное зерно, старательно, как можно глубже, надел его на крючок и был уверен, что голавль непременно соблазнится на любимое лакомство, когда наступит время его клева. Он терпеливо ждал того времени. Комарнин тоже не слушал своего товарища — продолжал ловить на червей и хотя не часто, но таскал окуней и ершиков, приговаривая всякий раз: «Один ершок, и тот — в горшок. Навар отменный в ухе», — прерывая тем самым на малое время исповедь двух вдруг почувствовавших душевное родство молодых людей.

Нацепив рыбку на кукан, продолжал:

— Экспедиция давешняя для меня — школа. Тут ни добавить, ни убавить. Но самых запомнившихся уроков — два…

Поплавок резко нырнул под воду, леска струнно натянулась, и Комарнин выхватил из воды крупного окуня-горбуна. Сказал, довольный:

— Вроде начинается настоящий клев.

Забросил удочку, сменив червя, и продолжил:

— Там, в расщелке, где казалось все безысходным, сказал ты мне, как равному, все без утайки. Поверил мне, взял меня в союзники. Оголенной откровенностью взял. По сей день помню те слова: «Перспектива остаться здесь навечно и меня не устраивает. Да и никто к этому не стремится. Но выход для нас один: победа. А она может свершиться только нашими руками. Всех нас. Всех. И самое важное: нужно верить, что доживешь до победы. Верить и бороться за эту веру», — и не только помню, но и руководствуюсь ими. Четкая цель, вера в торжество ее и максимум усилий, а если необходимо, то и борьба за победу. Главная при этом надежда на себя, но и на единомышленников, которые становятся ими лишь тогда, когда знают не только конечную цель, но и преграды на пути к той цели — знают, таким образом, все, без утайки. И еще, что я перенял, взял, если хочешь, в жизненное кредо, так это принципиальность, твою безбоязненность говорить свое мнение. Хлопотно это, беспокойно — только правда всегда в конце концов побеждает. Вот ты говорил о никчемности той нашей экспедиции, много перетерпел оттого, но, как показало время, ты был прав. Урок для многих…