Но, вполне возможно, и впрямь она по-новому после этого письма взглянула на сына. Как мать солдата. Ей ли, воспитанной в офицерской семье, жене краскома, не понимать воинского долга мужчины в то время, когда так жестоко бьется страна за себя, за право оставаться свободной? Патриотизм россиянки, патриотизм советский воспрянул, наполнив любовь материнскую иным смыслом.

И будто специально, чтобы подтвердить именно это, второе, предположение, чтобы больше не мучился муж в догадках, Анна вышла из кухни. С гордой веселостью спросила:

— Прочитал? Видишь, какой молодец наш Владик! Ускорить выпуск — его идея. Скольких увлечь сумел, а? Группу целую! Хорошего сына воспитали мы.

— Что верно, то верно, — кивнул Михаил Семеонович, откладывая письмо и берясь за «Правду». — В ногу с народом шагает.

— А все виделся ребенком-белоручкой. Нет, он — муж… Ой, — спохватилась Анна, — не пригорели бы пирожки!

Не читалось Богусловскому. Даже сводки Совинформбюро прошмыгивали мимо сознания. Трудно разувериться в том, во что приучил себя верить. Ох и трудно! Но особенно трудно не выказывать своего душевного непокоя, и Михаил вел внутренний монолог, определяя линию своего поведения, жестко наступая себе на горло:

«Все! Никаких эмоций! Трещине нельзя давать шириться. Ты знал, на что шел, когда шагал в ее дом с предложением. Знал и — знай! Но — один. Без посторонних. Тем более — без Анны…»

Через несколько минут он, так и не прочитав ничего толком в газетах, встал и пошел на кухню. Предложил с готовностью:

— Чем тебе помочь?

— Как всегда. Колбасы и сыру порежь. И станем стол накрывать.

Проблема стола их занимала совсем мало времени, и вскоре разговор вновь пошел о сыне. Вспомнили и о его походе в военкомат, но говорили не об огорчении, какое принес он им тогда, а о настойчивости, даже упрямстве, и теперь они хвалили эти в нем нужные для мужчины черты. Они подсчитывали (хотя каждый из них сделал это не раз, особенно Анна), когда Владлен поедет на фронт, и гадали — на какой.

— Хорошо бы — на Центральный. В Москву бы заехал, дедушку бы своего навестил.

— Утопия! Непозволительная роскошь, — возразил Михаил, вовсе не предполагая, как окажется он не прав: под самую Москву попадет их сын, а перед тем, как поехать на позиции, проведет вечер и ночь с дедом своим.

Теша себя воспоминаниями о Владлене и предположениями о его будущем, они готовились к встрече гостей, которые давно, все военное время, не бывали у них. Успели все приготовить, даже осталось немного времени свободного, и Михаил с Анной еще раз стали перечитывать письмо сына, радуясь за него и гордясь им. А когда пришли Оккеры, Анна первым делом прочла им самые важные, как ей казалось, строчки из письма и так же, как говорила Михаилу, сказала и им:

— Молодец наш Владлен. Его идея. — И добавила: — Жаль, Вику не взяли с собой. И ей интересно письмо почитать.

— Вика у нас в кружке радистов. Только и разговоров: выучусь и — на фронт, — с грустью, но в то же время с заметной гордостью ответила Лариса Карловна. — Мы звали ее, так — куда там! Никак, видите ли, нельзя ни одного занятия пропустить.

— Какой же фронт?! — воскликнула Анна Павлантьевна. — Она же только в девятый класс пошла. Да и сама — тростиночка.

— Что делать? — вздохнула Лариса Карловна. — Я уж, Аннушка, крашусь. Седина вовсю пошла. А с другой стороны, подумаешь, как можно сейчас не рваться на фронт? Была бы я помоложе, пошла бы сама в разведку, как в гражданскую. Теперь, правда, тоже можно, не старуха еще, только как Володя мой без меня? Груз вон какой тянет. Так что мы с тобой, Аннушка, свою ношу несем, а дети, что ж, пусть свою несут. Не стану я держать Вику. Нет, не стану. А седина? Ее закрасить можно.

— Грустные речи ваши, женщины дорогие, — вмешался Владимир Васильевич. — Грустные. Сколько помню, мы всегда, собираясь, думаем с Михаилом Семеоновичем отрешиться от мирских забот, но ни разу не выходило по-задуманному.

— Время бурное, — улыбнулась Анна. — Время определяет заботы наши.

— Время? А может быть, мы сами? Мало ли даже сегодня, в дни величайшего испытания страны нашей, от татар какого не было, мещан разнопородных, единственная цель которых прожить тихонько да легонько, за шторой приютившись? Набьют животы чем бог послал и…

— Мы — не мещане, но тоже не святым духом питаться нам, — перевела на шутку возмущение Оккера Анна Павлантьевна. — Стол накрыт. Тут мы с Мишей вдвоем постарались.

— Колбасу и сыр небось резал? — усаживаясь за стол, с ухмылкой вопрошал Богусловского Оккер. — На большее мы с тобой не годны, но, гляди ты, женушки наши как нас возвышают одна перед другой! Что ж, закроем глаза на выдумку милую и вооружимся вилками, ибо права Аннушка: не только духовная пища нужна человеку, но и из духовки.

Тон задан. Началась пикировка между сильной и слабой частью рода человеческого; женщины не уступали, за подковырками в карман тоже не лезли, и шел вечер именно в том духе, на какой рассчитывали уставшие до чертиков от беспредельных докладов с границы, каждый из которых таил в себе взрывное начало неведомого масштаба, и нужно было думать и думать, прежде чем решиться на какие-либо ответные меры, а времени, как правило, на раздумье не было: тот, кто докладывал, ждал распоряжения немедленного. Хорошо, уютно было всем им, давно не собиравшимся вот так, запросто, за обеденным столом. Воспоминания начались. И даже то грустное, что было при их первой встрече, не воспринималось ими сейчас с грустью.

Удивительное создание природы — человек. В такую попадет ситуацию, хоть в петлю полезай, но пройдет время, и то пережитое видится ему как что-то не слишком уж существенное, даже вовсе не стоящее внимания. Сегодняшнее — это важно. Оно волнует, оно кажется значимым и серьезным, хотя, если подумать, во сто крат оно может быть мельче прежнего. Никто, однако же, не утруждает себя подобным сопоставлением. И никто даже не думает, хорошо это или плохо. Оккеры и Богусловские не были исключением: обычные люди, оттого те острые, надрывавшие тогда душу ситуации сейчас они воспринимали с улыбкой. Чуть-чуть лишь грустной.

Телефон резко и длинно зазвонил тогда, когда Оккеры, довольные, что так покойно прошел вечер, собирались уже домой. Оккер даже сказал удовлетворенно:

— Видишь, без нас, Михаил Семеонович, управляются.

— Просто нам сегодня чуточку повезло, — ответил Богусловский. — Еще бы ночь мирно поспать — совсем прекрасно было бы.

— Накличите, — с нарочитой сердитостью упрекнула мужчин Лариса Карловна. — Ой, накличите!..

Вот тут-то он и заставил всех вздрогнуть своей неожиданной пронзительной громкостью.

Владимир Васильевич опередил хозяина дома. Долго слушал, не перебивая вопросами доклад, потом, положив трубку, вздохнул:

— Да, обстановочка. Тот самый, о ком задержанный сообщил, развернулся не на шутку.

Женщины вышли, оставив мужчин одних, и Оккер пересказал доклад помначштаба. Не только вздохнешь от такого, не только затылок почешешь, но и кулаки сожмешь в ненависти гневной.

Вновь одна из левонтьевских групп пыталась захватить наряд, однако сама попала в засаду. Часть из нее погибла в перестрелке, остальные сдались. Сообщили на допросе, что Левонтьев готовит сотню казачью и маньчжуров столько же для нападения на наш берег. Переправиться они должны через день или два. Бой будут вести до первых раненых и убитых. Они могут даже не высаживаться — из лодок стрелять. Им во что бы то ни стало раненый нужен. Потом они возвратятся. Оружие побросают на стрежне в Амур, и получится — вроде бы советские пограничники обстреляли мирных жителей, убив и ранив многих. Подтвердить эту версию должны были еще и те пограничники, которых группе велено выкрасть. После, конечно, соответствующей обработки. Помирать же никому не хочется…

— Думаю, нужно опередить события. Ультиматум должен пойти от нас. Я еду в управление и докладываю в Москву. Ты… впрочем, ты пока оставайся дома. Завтра на рассвете выедешь к месту предполагаемой высадки. Подумайте там, чтобы без выстрела как-то обойтись. Без жертв, во всяком случае. Или… ни одного не выпускать обратно. Иного выхода я не вижу.