Там, за мостом, вытащили, похоже, машину и притихли. Новое место ищут. А дождь моросит. Хорошо!
Успел побывать Богусловский только у прожектористов, объяснить им свой замысел, если колонна фашистов одолеет лощинку, как там, за лощинкой, вновь заурчали моторы.
«Нашли проход?!»
Стоял в окопе, как и другие зенитчики, слушая уверенное движение машин. По звуку похоже — параллельно лощинке идут. Но вот спуск начался. И… отлично-то как забуксовала! Отлично! Слушать любо-дорого.
Не вдруг выволокли из мягкости черноземной машину, возились долго, потом притихли, как и первый раз. Будто нет никого в слепи, спит она в мирном покое. До утра оставили переправу? Отдых устроят себе? Для зенитчиков звукомаскировка тогда — самое что ни на есть главное.
Только не угомонились гитлеровцы. Еще раз сунулся вражеский авангард в ловушку, но и на сей раз безрезультатно. Вернулся тогда к мостику. Не пережидать, однако, темени. Фары включили.
— Не угостить ли, а, комбат?
Вполне приемлемое предложение. До рассвета все равно фашисты с мостом не управятся, а при свете фактор неожиданности пропадет — все равно батарею увидят. Не иголка же в стоге сена. Первыми и огонь могут открыть. Но и спешить нужды нет. Хорошо выделить и — одним залпом. Чтоб не успели точно определить боевые позиции орудий.
«Пусть начнут работу. Тогда сразу и по мосту, и по машинам…»
Распределил цели между взводами. Предупредил командиров:
— Без пристрелки. Один залп. Максимум точности. Максимум! Пулеметы — по одной длинной очереди. Не увлекаться. Чтоб не засекли.
Все на своих местах, все готовы выполнить команду комбата быстро и точно, но Богусловский не спешит, понимая состояние зенитчиков, бойцов и командиров, дает им время успокоиться.
А немцы мельтешат в свете фар, как воронье, накинувшееся на добычу. Танкетку, которую таранил своим ЗИЛом ефрейтор Иванов и погиб (теперь это уже ни у кого не вызывало сомнений), приспосабливают вместо опоры. Работа двигается. Хотя и медленно, но — двигается. Не остановить, если до рассвета еще наладят мосток.
— Огонь! — скомандовал Богусловский и раскрыл пошире рот, чтобы не оглохнуть от дружного залпа.
Не в небо, по летящей в высотной безбрежности цели. Здесь все бездвижно, да еще и рядом вовсе: захочешь промазать — не получится.
— Молодцы! — радостно крикнул Богусловский. — Так их!
Прошлась запоздалая пулеметная очередь по тем, кто еще оставался на мосту, не поняв видимо, откуда страшная напасть: машины — в воздух, осколки и пули секут, но по инстинкту самосохранения, по-солдатски отмуштрованно посыпались фрицы с моста вниз, лишь малая часть задержалась, их-то, не стерпев, и покосил пулеметчик. Не всех, верно. Спасла спасительная темень, прикрыла остатки фашистского разведывательного подразделения. Стало в степи тихо-тихо. Потом раненые застонали…
Ждет Богусловский ответного огня, но нет его — каюк, значит, танкеткам, их пушки не заговорят больше. А пулеметы? Не могло их не остаться. Помалкивают, однако же, гитлеровцы. Не засекли, выходит, хотя и припозднилась одна пулеметная установка.
Прошла минута, другая, третья, и успокоенность Богусловского начала сменяться новой тревогой — тревогой неведения. Тихо там, перед лощинкой. Стоны раненых — это просто стоны. Проклятия — тоже не действие. Что живые предпримут? Пойдут по дороге вперед? Или цепью — в наступление? Может, все же до утра дожидаться станут?
«Что гадать — контрмеры нужны», — думал Богусловский, но какие — не мог решить и послал за взводными посыльного, предупредив:
— Тихо только. Очень тихо.
Фактор внезапности Богусловский снова ставил на первое место.
Наверное, посмеялся бы пехотный командир тому, как командует боем Богусловский, но не смог бы не признать разумности принимаемых решений. Верно, нет сноровки и знаний у Богусловского командовать наземным боем, вот и дергает взводных по делу и без дела, теряя на это уйму времени. То и спасает, что враг малочисленный, получил к тому же неожиданно увесистую оплеуху и в себя прийти не может. Вот и позволительно Богусловскому транжирить время.
Ждет Богусловский взводных, нисколько не сомневаясь в нужности своего приказа, а сам обдумывает, кому, куда и сколько людей выделять для разведки и засад у дороги и на склонах лощинки. Но, пока те собрались, все переиначил.
— Силы распылять не будем. Оставим по одному наблюдателю у орудий, остальным — спать. Да-да, прямо в окопах и ходах сообщения. Предупредите наблюдателей, сколь велика их ответственность. Смотреть в оба и, главное, слушать в оба. Выполняйте.
Довольный собой (заботливый и предусмотрительный), пошел он проверить готовность медпункта, не признаваясь даже себе, что главное для него сейчас было не то, сколько бинтов приготовила Лида, а она сама — ее глаза, ее улыбка (он уже видел ее, эту робко-ласковую улыбку, приготовленную ему), ее губы, целующие по-девичьи несмело, — он жил моментом встречи, хотя и думал о бинтах, о транспорте для раненых, без чего, начнись бой, никак не обойтись.
Лида, лихо козырнув, начала было докладывать, как выполняется приказ комбата, но не осилила уставной обязанности, прижалась к нему, обдав ласковой добротой, и выдохнула:
— Все, Владик, приготовлено. Только страшно подумать: вместе сколько провоевали и вдруг — бинтовать! Как выдержать?!
— Разве милосердие страшно? — удивился искренне Владлен, не понимая глубинной сути мыслей и переживаний жены. — Жизнь спасти боевому товарищу — это же свято!
— Я не о том. Вдруг — пуля в живот. Бинтовать, зная, что не жилец он… А ему это не скажешь, вида показать нельзя…
Привычно все для зенитчиков, когда они делают свою работу. И погибают привычно. Мужественно. Не хоронятся по щелям от авиабомб, хотя щели вот они, рядом. Оттого и нет почти раненых. Что от орудия останется, угоди на позицию бомба? Теперь же все необычное предстоит, вот и пугает не одну, видно, Лиду неведомое. Ему тоже жутко становится, когда один со своими мыслями остается. Благо, забот много и совсем мало времени для хлюпистых мыслей.
— Не миновать того, чему быть, Лида.
— Я не могу осуждать тебя. Я просто так…
— Вот и ладно. Побудем немного вместе, а то рассвет скоро.
Да он уже начался. Просто не вглядывались они в горизонт, не до него им, а там утро сделало свой первый шажок. По-детски неуверенный. Но прочерчена первая полосочка по огрузлому от туч небу. Ничто теперь не в состоянии остановить свет. Рассеять, притушить — возможно, но остановить — нет. И не заметили прижавшиеся друг к другу влюбленные муж и жена, как посветлело вокруг и стали уже различимы в моросящей серости непривычно опущенные долу длинноствольные зенитки.
«Пора! — замирая перед неизвестностью, подумал Богусловский, продолжая млеть от близости любимой. — Пора!»
Пересилил себя, отстранился.
— Верю, наш час настанет. Верь, Лида, и ты. Вера движет людьми. Силы им дает.
— Да! Я буду верить. Буду ждать и надеяться!
Говорили они это все друг другу оттого, что не знали, о чем больше говорить, но они не чувствовали безграничной наивности диалога; они поймут это после, даже не когда окончится для них бой, а значительно позже — когда для них окончится война. В партизанском отряде, куда приведет их неожиданное и горькое горе.
Как и предполагали зенитчики, гитлеровцы, как только посветлело, пошли в наступление. Не видно было, как одолевают они раскисшую лощинку, но на склон выходили ровной цепью. Держа автоматы «на товсь», засеменили в направлении хутора.
— Пулеметы! Огонь!
Хорошо прошлись очереди. Остановилась цепь и, будто подгоняемая арапником, схлынула в лощину. Поторопился с командой Богусловский: подальше бы от лощинки отпустил — очереди побольше бы подсекли врагов. Но и то, что вышло, ладно. Хорошо прикурить дали фрицам, и, по логике вещей, не должны бы немцы больше наступать, пока не подтянутся им в помощь танки либо артиллерия. Не так обучены они, чтобы на рожон лезть. А отчаянной храбрости им у русских заимствовать нужно. И то сказать, чего ради под пули сломя голову нестись: кому тогда богатства российские достанутся, ради которых выползли они из-под пуховых одеял и оставили без пригляду пышногрудых своих фрау? Нет, не полезут на жгучие пули захватчики, ждать станут, чтобы снарядами и минами разметать тех, кто им поперек дороги встал, а уж тогда — вперед. Наигрывая на губных гармошках бодрящие марши.