Говорит он так, будто лично знаком и с тем, и с другим. Его бесстрашие может мне дорого обойтись, но я не имею права его бросить и вынужден храбриться заодно. Гавашелию же интересует, летали ли сегодня израильтяне и были ли пуски. Однако командир дивизиона не понимает меня — то есть совсем не знает английского, о чем я и ставлю в известность своего генерала, надеясь, что теперь самое время и нам нырнуть в укрытие. Но Гавашелия строго, в первый раз строго и даже сурово, смотрит на меня:

— Вы сколько находитесь в Египте, молодой человек?

— Полгода, — отвечаю я.

— За полгода можно и китайский выучить. Что, совсем не можете объясниться по-арабски, арабок не щупали?

— Могу, — говорю я. Это тот самый случай, когда еще минуту назад я едва ли что помнил из арабского, а теперь вдруг вспоминаю все, что знал или хоть раз слышал. Все необходимые для перевода арабские слова вспыхивают в моем мозгу как звезды в ночи.

— Самолеты противника были?

— Да.

— Сколько?

— Пять миражей.

— На какой высоте?

— Сто метров.

— Когда?

— Час назад.

— Пуски были?

— Да.

— Сколько ракет?

— Четыре.

— Попали хоть раз или проспали?

— Два попадания. Один мираж задымил и ушел за канал, Второй, кажется, упал в районе Исмаилии.

— Кажется или упал?

— Сейчас разведка уточняет. Но было видно, что ракета попала в цель. В сопло самолета.

— Кто это видел?

— Я сам видел, собственными глазами, — отвечает молодой капитан.

Так мы и говорим втроем, давая засевшему в окопах генералитету наглядный урок мужества. Краем глаза я вижу там и моего слегка смущенного Веденина, прежде не раз демонстрировавшего свое бесстрашие… Видимо, как выражались в моем детстве, дело пахнет керосином, но бравый Гавашелия продолжает расспросы, что без моего участия просто невозможно.

— А… вот и наш полковник Веденин… — подмигивает моему шефу генерал Гавашелия и проходит с командиром дивизиона дальше, я за ними. Снаряды же рвутся и рвутся — теперь уже не у нас за спиной, а на одной линии с нами, только правее, в метрах ста от нас, а то и ближе, будто нащупывая маневрирующую цель…

Наконец разговор окончен, арабский капитан отдает честь, и генерал-лейтенант в знак особого уважения протягивает ему руку для пожатия.

— Ну, а теперь можно и на командный пункт, — говорит он, доставая из кармана пачку папирос «Казбек». — Где там наша свита?

С наступлением темноты возвращаемся той же дорогой вдоль оросительного канала. Черные тени эвкалиптов на фоне серебряной россыпи звезд. Млечный путь дымится точно поперек нашего пути. Кажется, что оттуда кто-то смотрит на нас.

Я не видел ее недели две после 8 марта, когда в здании лэповцев были танцы. И вот утром после ночного дежурства, когда я, отпустив шофера, довезшего меня до дома, пошел купить апельсины, в лавочке у зеленщика мы столкнулись лицом к лицу. Она была в легком шелковом платье, выше колен, по моде того времени, ноги загорелые, стройные, волосы светлые, двумя золотыми лентами падающими вдоль высокой шеи, загорелые плечи прикрыты только двумя тоненькими лямками, сухие сильные ключицы — торс легкоатлетки, лицо узкое, щеки впалые, губы по-негритянски вперед (признак натуры чувственной и лиричной), глаза голубые. Голубой глаз в виде всяческих амулетов по египетским поверьям защищает от демонов. А демоны здесь повсюду — даже образованный египтянин, прежде чем зайти в ванную или туалет, спрашивает на то разрешение у демонов. Эталон красоты здесь — голубоглазая блондинка, Мэрилин Монро. Коран строг, никто не пьет, и вожделение, которое, похоже, испытывают тут все поголовно, ищет себе выход за рамками веры — на чужой территории. Женщинам из России в Каире непросто. Чуть наклоняясь, она держала за руку маленькую рыженькую девочку двух лет. Другая ее рука была отягощена хозяйственной сумкой. В сумке на двух толстых пятернях бананов лежали оранжевые ядра апельсинов.

— О, господи! — сказал я, радуясь встрече, которой подсознательно ждал все эти дни. В то же время мой возглас можно было объяснить и тяжестью ее сумки, которую я немедленно взял у нее.

— Спасибо, — сказала она, словно я и в самом деле появился куда как кстати, и пошла рядом со мной, стройная, легкая, на высоких каблуках, пружинящим шагом бывшей спортсменки. Рыженькая, в папу, девочка семенила рядом, не выпуская ее руки, и задирала ко мне голову, морщась от солнца. Папа был из гражданских спецов, обслуживающих ЛЭП — линии электропередач, идущие от недавно пущенной Асуанской плотины. Они, лэповцы, жили в соседнем с нами, военными, доме.

— Как тебя зовут, малышка? — спросил я. Она не ответила и закрылась от меня своей маленькой, какой-то безумно белой ручкой, цвета корешков, прорастающих на пережившем зиму картофельном клубне. Мы обошли еще несколько лавочек и нас, естественно, везде принимали за супружескую пару, ибо ни одному арабу даже в голову не пришло бы вот так прогуляться с чужой женой.

— Рядом с мужчиной совсем иначе себя чувствуешь, — сказала она. — Одной тут лучше не появляться. Такого наслушаешься. Только дочь меня и выручает.

— Вы понимаете по-арабски?

— Что они говорят, в переводе не нуждается.

— Просто вы им нравитесь, а они народ открытый.

— Они нас просто не уважают. Мы чужие. Притом все сексуально озабочены. Им что, жен не хватает?

— Далеко не каждый может позволить себе жену. Ее надо кормить и содержать. Просто вы красивая. Красивым везде приходится туго.

Я хотел проводить ее до самого дома, даже, может быть, до самой двери, но она решительно покачала головой и протянула руку за тяжелой сумкой:

— Давайте лучше здесь. А то увидят меня с вами…

— Муж выбежит с топором…

Она засмеялась:

— Мужа дома нет. Но соседки… Им до всего есть дело.

Когда она брала сумку, я задержал ее руку в своей:

— Мы не можем увидеться?

— Можем, — беспечно повела она плечом, глядя мимо меня вдаль, где плели сети из узкой листвы голоствольные эвкалипты. А малышка ее, задрав головку в рыжих кудряшках, внимательно смотрела на меня, словно запоминала для папы наш разговор. — Или не можем…

Потом она внезапно уедет, не попрощавшись, и я так никогда и не узнаю, что же ее потянуло ко мне — скука, одиночество, отсутствие живых впечатлений, любопытство, любовная неудовлетворенность — муж работал в Танте, в шестидесяти километрах на север от Каира, возле дельты Нила, и наезжал только в выходные дни — попытка ли обрести самое себя среди осатанелого однообразия быта в чужой стране, где нет ничего твоего, хотя многое можно купить, мечта ли о другой — яркой и полнокровной жизни, столь заманчивой, если судить по многочисленным голливудским фильмам, шедшим в кинотеатрах Каира. А, может, ее ко мне и не тянуло, и на моем месте мог оказаться любой другой, посмотревший на нее тем же арабским проголодавшимся взглядом молодого холостяка. Но им оказался я, потому что выпал из обычного графика, потому что стал жить один, сутки на дежурстве, двое — дома, с утра все хабиры, то бишь специалисты, все лэповцы на работе, только их жены не знают, куда себя деть, даже если у них дети.

Она была из тех чувственных, простодушных и отчаянных в любви женщин, которых, увы, так мало встретилось на моем пути. Они бесстрашны, щедры и терпимы и если отдаются чувству, то без всякой задней мысли, им не свойственны капризы, они самокритичны, а любимых — напротив, наделяют всяческими достоинствами. И если они понимают, что час их миновал, то уходят без слез и упреков. Мечта поэта. Я бы осмелился предположить, что это не русский тип женщины, а, скажем, латиноамериканский, колониальный, где мужчина, мачо, — это все, но если бы я хоть что-нибудь в этом понимал.

Дабы оказаться с ней вдвоем в Гелиополисе в ночном клубе «Merry Land», — он недавно был выстроен на месте ипподрома — мне для начала пришлось взять такси на одном конце Наср-Сити и подобрать ее на другом конце, где нас никто бы не узнал. Завидев ее, я велел водителю притормозить. Она заметно волновалась. Я открыл заднюю дверцу, махнул ей, предусмотрительно не вылезая, и она, быстро перебрав разделяющее нас расстояние молодыми ногами в туфельках на высоких каблуках, прыгнула в машину, опустилась рядом и сама захлопнула за собой дверь, как бы продемонстрировав свою безоглядную решимость.