Он подошел к книжному шкафу, как подходил всегда, и, как всегда, рассматривая корешки книг и прочитывая надписи, старался отыскать что-либо новое и неизвестное ему; в прошлый раз Матвей Петрович показывал квитанцию на подписное издание многотомного труда Соловьева «История России с древнейших времен»; теперь уже на полке стояли две первые книги, и Николай, заметив их, и беря одну из них в руки, и наугад раскрывая ее, вспомнил, с какой торжественностью Матвей Петрович говорил об этом издании: «Наконец-то нашлась светлая голова! Ведь здесь факты, документы, это — богатство, да, история народа — это величайшее богатство», — и вспомнил еще, как Матвей Петрович рассказывал, называя Николая уже коллегой и делясь с ним своими учительскими заботами, как искал у букинистов «Историю России» Соловьева, и писал в разные города, й писал в Москву. Воспоминание это тоже было приятно Николаю. Но сам он не думал теперь о грандиозности труда Соловьева; он прочитал заголовок на раскрытой наугад странице: «Внутреннее состояние русского общества от кончины князя Мстислава Мстиславовича Торопецкого до кончины великого князя Василия Васильевича Темного», — прочитал начало главы: «Мы обозрели события более чем двухсотлетнего периода времени…» — и вспомнил и тут же мысленно повторил начало своей рукописи: «В Федоровке восемьдесят дворов…» — и это невольное сопоставление сразу же натолкнуло его на тревожную, часто и раньше приходившую ему в голову мысль, что хотя он и написал на заглавном листе своих набросков «К ИСТОРИИ КРЕСТЬЯНСТВА…», но, в сущности, изложил лишь историю одной деревни, вернее, даже просто историю двух-трех деревенских семей, и что это хотя и представлялось ему характерным, но все же было еще далеко не историей. «Черновик для одной обобщающей фразы в томе истории, — проговорил Николай, чуть повернувшись и искоса взглянув на свою рукопись, лежавшую все на том же месте, на журнальном столике. — Черновик для нового Соловьева, свидетельство современника». Но вместе с тем как он произносил эти слова, он чувствовал, что не совсем справедлив к себе, что все уже теперь сделанное им, — это не просто свидетельство современника; он стремился писать «историю действенную, чтобы она была не только исследованием, но и влияла и изменяла к лучшему ход развивающихся событий». Еще там, в Федоровке, он сочинил эту формулировку и сейчас лишь мысленно повторил ее. Усмехнувшись и сказав себе: «Ну, посмотрим», — он захлопнул том Соловьева, поставил на прежнее место и снова принялся разглядывать корешки книг.

Не было слышно, как приоткрылась дверь; Николай оглянулся потому, что почувствовал, будто кто-то смотрит ему в спину; оглянувшись же и увидев в дверях Матвея Петровича, на секунду замер от неожиданности. То, как он представлял себе встречу со старым учителем, каким предполагал увидеть его, и то, каким видел теперь, — Матвей Петрович казался постаревшим, ссутулившимся и оттого совсем маленьким, а главное, на лице его в это первое мгновение, пока они смотрели друг на друга, не было ни обычного по-стариковски нескрываемого удивления, ни доброй и приветливой улыбки, а, напротив, и в глазах, и в уголках сжатых губ, и даже в той взлохмаченности седых волос, теперь не распадавшихся на две равные половины, было отражено какое-то беспокойство, — это поразило Николая; вместо того, чтобы шагнуть навстречу Матвею Петровичу, протянуть ему руку и обняться с ним, как бывало прежде, когда Николай, приезжая, заходил к старому учителю, он продолжал стоять у книжного шкафа, не двигаясь, только чувствуя, как в нем самом тоже поднимается и нарастает тревога.

— Богатенков? Батенька мой. — Это «батенька мой» Матвей Петрович произнес негромко, так, что Николай даже не понял, что сказал старый учитель; вернее, не услышал его слов, в секундной растерянности глядя на Матвея Петровича. — Приехал? Не забыл старика? Ну, здравствуй. — И Беспалов сам шагнул навстречу все еще неподвижно стоявшему Николаю.

Минуту спустя, когда они уже сидели на кушетке перед журнальным столиком и Матвей Петрович, положив руку на папку с рукописью Николая, говорил:, «Ну, молодец, хвалю; я всегда говорил: все начинается с малого и приходит к великому! Все начинается с первой буквы!», — Николай уже не замечал поразившего его в первое мгновение беспокойства на лице учителя; все было так же, как бывало прежде, во всяком случае, так представлялось Николаю, и разговор шел так же отрывисто, быстро, с желанием поскорее узнать главные «вехи» прожитого года, чтобы потом, за чаем (Нина Максимовна, знавшая привычки мужа, накрывала на кухне стол), побеседовать обо всем поподробнее, разобрать или, вернее, разложить по полочкам каждую «веху», как любил выражаться Матвей Петрович.

— Женился?

— Нет.

— Невеста есть?

— Матвей Петрович…

— Есть, так. А здесь — о Петре?

— Нет.

— О чем?

— О нашем времени.

— Точнее.

— Крестьянство тридцатых — шестидесятых годов нашего столетия.

— Ну-ка, ну-ка. — Матвей Петрович взял папку с рукописью и направился к столу, где было светлее и среди тетрадей и книг лежали его большие круглые роговые очки.

Усевшись в кресле за стол, он раскрыл папку и, едва глянув на первую страницу рукописи, спросил:

— Без предисловия?

— Нужно ли оно, Матвей Петрович?

— Ну-ну.

В комнате было тихо и потому особенно слышно, как шуршали перелистываемые Матвеем Петровичем страницы. Он не читал, а лишь просматривал, пробегал взглядом по абзацам, и, когда его взгляд на секунду дольше задерживался на очередной странице, Николай, сидевший по-прежнему на кушетке и следивший за учителем, весь как бы приподнимался и вытягивался, стараясь увидеть, что именно привлекло внимание Матвея Петровича. Для Николая эти минуты молчания казались длинными; он смотрел на учителя, на его седую, склоненную над столом взлохмаченную голову и еще мучительнее, чем в прошлый вечер в доме отца, напрягал мысль, восстанавливая в памяти все то, что заставило его в Федоровке отложить уже начатую было работу об эпохе Петра и взяться за другую. Он видел теперь перед собой Федоровку, видел деревенских мужчин и женщин и слышал их голоса; все, о чем он размышлял вечерами, трудясь над рукописью в избе старика Минаева, сейчас снова наваливалось и волновало его. «Нет, — говорил он себе, — я сделал то, что нужно»:

— Надо читать основательно. А так что же, — сказал Матвей Петрович, не долистав рукописи и закрыв папку. — Отступник вы.

— Но, Матвей Петрович!

— Отступник. Одно дело — эпоха Петра. Петра Великого! Столетия отделяют нас от нее, и мы можем видеть ее в самых различных исторических аспектах. Она описана, но для пристального исследователя в ней еще много интересных открытий и загадок.

— Но!..

— Не спеши. Все прочитаю, что ты написал, но скажи мне в двух словах, что ты хотел сказать своей работой?

— Как что?

— Вот именно: «как» и «что»?

— Мысли здесь разные. Понимаете, Матвей Петрович, — Николай слегка смутился, глядя на прямо и вопросительно смотревшего на него учителя, — я задумал историю крестьянства. Здесь пока — история одной деревни, но факты, как мне кажется, носят обобщающий характер. Мы вот, например, трубим об агрономии, агротехнике, механизации, но забываем душу крестьянина, а она у него есть, эта душа, и у мужика есть свои склонности и привычки. — Произнося это, он вспомнил о старике Минаеве, потому что тот постоянно твердил ему о крестьянской душе. — Мы говорим об урожайности, о хлебе, но забываем о душе хлебороба.

— Так, психологическая сторона, душевная. Понятно.

— И еще, Матвей Петрович… Тут я, может быть, неправ, может быть, это и не дело историка, но мне хотелось, чтобы не просто история, не на полку, как описание каких-то событий, а чтобы повлиять, воздействовать на эти события.

— Очень благородная цель, но это, батенька мой, к сожалению, не история. Это экономические и психологические моменты текущего дня, вот что, но это важно, согласен, очень важно и нужно.

— Что главное, что поразительно. — И Николай, загибая пальцы и произнося при этом «во-первых», «во-вторых», «в-третьих», начал рассказывать Матвею Петровичу, что он увидел в Федоровке. Он пересказывал теперь все то, что говорил вчера вечером отцу и Даше, не сдерживаясь и увлекаясь рассказом, и ему самому казалось, что сегодня он излагал свои мысли более убедительно, чем вчера, — он замечал это по выражению лица Матвея Петровича, по тому, как старый учитель, слушая, то и дело вставлял реплики вроде: «Да, возможно», «Да, пожалуй».