Не более оправданными были и действия Лепида Порцины, напавшего на тех же ваккеев в 137 г. Правда, сенат официально запретил ему нападать на них, а после провала операции Лепид был осужден, но и здесь не обошлось без «двойной бухгалтерии»: его соучастник, целиком разделявший с ним ответственность за происшедшее, наместник Дальней Испании Децим Юний Брут никаким судебным преследованиям не подвергся — еще бы, ведь он с победами довел свои легионы до западных берегов Испании!

На этих победах следует остановиться несколько подробнее. Формально Брут воевал против племен, опустошавших его провинцию или якобы помогавших Вириату. Однако эту версию, повторяемую иногда и современными историками^{21}, всерьез воспринимать не приходится — Брут завел свои войска в такие края, где о римлянах и не слыхали, и заодно снискал при этом лавры первопроходца. Но что бы там ни было, факт остается фактом — речь шла о «расширении римской агрессии»^{22}. Однако в Риме никто, по-видимому, не усомнился в безупречности действий Брута, и любитель дальних странствий получил триумф и почетное прозвище Галлекийского. Правда, пройденные им земли не были тогда присоединены к Риму, но ведь и Цезарь не покорил Британию, однако в обоих случаях агрессия остается агрессией.

Следует оговориться, что бесцеремонность действий Рима в Испании во многом объяснялась отсутствием там «правильных» государственных образований, каковыми были, например, эллинистические монархии или греческие полисы. По отношению к менее упорядоченным варварским структурам римляне чувствовали себя куда как «раскованнее». Однако начало второй половины II в. ознаменовалось все более жестким подходом как к «цивилизованным» народам, так и к «варварам». Символом торжества кулачного права со стороны Рима стали руины Карфагена, Коринфа и Нуманции, разрушенных за неполные 15 лет (146—133 гг.). Уже современников печальная судьба этих трех городов «снова и снова побуждала к размышлениям о римской политике тех десятилетий»^{23}. Между тем ни Карфаген, ни Коринф, ни Нуманция не угрожали всерьез могуществу Рима.

Конечно, во все времена сильные не церемонились со слабыми, и потомки Ромула в этом смысле не исключение. Но уж коль скоро они так поступали, нужно называть вещи своими именами, а не доказывать, что римский империализм был «случайным» или «оборонительным»^{24}. И еще один момент. Повсеместность такой практики вовсе не означает, что ее можно оправдывать, как то делают и иные представители академической науки, утверждая, будто «каждое государство имеет право проводить любую внешнюю политику»^{25}. В таком случае, однако, непонятно, что означает слово «право» — может, тогда лучше обойтись без него? В свое время еще Иохан Хейзинга остроумно и едко высмеял представления о том, что государство не должно связывать себя соображениями морали: «Противостоящее государство ведь тоже не подлежит моральной оценке либо осуждению. Но тут немедленно мстит за себя убогость этой философии Государства, полной нечистых испарений человеческого ослепления и корыстолюбия. На практике эта красивая теория Государства, неподвластного морали, имеет хождение только внутри собственных границ. Ибо стоит лишь обостриться вражде, и сразу же великодушный голос твердого как сталь логического аргумента переходит в истерический рев, полный намеренной подозрительности по адресу врага и бранных выпадов из старого арсенала добродетели и греха»^{26}. К слову сказать, исключительно прагматичные римляне предпочитали теориям об имморализме политики непоколебимую уверенность в собственной правоте.

Несколько слов нужно сказать о последствиях войн 154—133 гг. на Пиренейском полуострове для победителей и побежденных.

Бесспорно, этот долгий конфликт оказал серьезное влияние на развитие Испании. Прежде всего, огромное значение имел фактор военного разгрома — римляне стали чувствовать себя более уверенно, испанцы же все более привыкали к мысли о неустранимости римского господства, думая не столько о возвращении к временам независимости, сколько о приспособлении к новым условиям^{27}. Начала, наконец, работу сенатская комиссия^{28}, решения которой упорядочивали и закрепляли угодный Риму режим. Активно внедрялась римская монетная система^{29} — один из важнейших рычагов романизации. Уже в начале войны, предположительно в 152—151 гг., началась чеканка иберийских денариев^{30}, вызванная, очевидно, необходимостью уплаты жалованья воинам. Продажа в рабство десятков тысяч пленных испанцев содействовала развитию античного способа экономики^{31}. Тысячи испанцев прошли службу в римских войсках^{32}, что, как известно, также было одним из самых эффективных путей романизации.

Нельзя при этом не заметить, что и теперь римляне по понятным причинам продолжали относиться к испанским провинциям более «бережно», чем к иным своим владениям. Так, в 123 г. по предложению Гая Гракха сенат распорядился продать хлеб, присланный из Испании наместником Квинтом Фабием Максимом Аллоброгским, а деньги с продажи вернуть общинам, у которых он был приобретен, по-видимому, с издержками для последних (Plut. С. Gracch., 6, 2). Гнею Корнелию Сципиону, получившему по жребию в управление одну из испанских провинций, сенаторы запретили ехать туда, ибо он «не умел правильно вести себя» (Val. Max., VI, 3, 3). В целом же отношения с туземным населением чем дальше, тем больше приобретали институциональный характер^{33}. Однако этот процесс только начинался, тем более что далеко не все племена смирились со своим поражением. Впереди были еще долгие годы войн, самой крупной из которых стало восстание Сертория (80—71 гг.).

Что же касается Рима, то для него войны в Испании 154— 133 гг. имели тяжелые последствия. Не раз и не два его армии терпели жестокие поражения. «Качество войск достигло такого низкого уровня, как никогда прежде»^{34}. Их потери оцениваются в 100—150 000 человек^{35}. В 151 г. началось массовое уклонение от воинской службы как среди простых людей, так и нобилей. В той или иной мере такие случаи имели место и позднее. Сенат продемонстрировал свою неспособность держать в повиновении военачальников, как то показал пример Лукулла и Лепида, начавших войны с ваккеями на свой страх и риск^{36}. Еще античные авторы связывали катастрофу под Нуманцией с началом реформ Тиберия Гракха, а стало быть, и гражданских войн — Тиберию пришлось защищаться от нападок врагов за участие в заключении «позорного» договора с нумантинцами, и он-де в качестве ответного удара предложил свои аграрные реформы (Veil. Pat., II, 2, 1; Flor., Ill, 14, 2). Правильность такого толкования сомнительна, но указание на связь между испанскими событиями и смутой в Риме в высшей степени симптоматично, особенно если учесть, насколько скандалы из-за войн на Пиренейском полуострове подорвали политическую стабильность. В иберийской трагедии, словно в зеркале, отразилось недалекое будущее Рима, который вскоре погрузился в кровавую пучину междоусобиц.