Снег был рыхлым и глубоким. Идти было тяжело. Юбки путались в ногах, ноги замерзли настолько, что она их уже совсем не чувствовала, как и ладони, которыми при каждом падении упиралась в снежный покров, проваливаясь едва ли не по локти.

В хмуром небе кружились темные точки. Это были вороны, которые только и ждали, когда девушка, бредущая через снежное поле, наконец выбьется из сил, упадет в снег и не поднимется более. И тогда они опустятся ниже, сядут на еще теплое тело и будут клевать ее лицо. Лиза почему-то наверняка знала это, и это знание гнало ее вперед с утроенной силой.

А еще Лизе было холодно. И страшно, что она не дойдет. Так страшно, что сердце громко стучало в груди, словно молот кузнеца по наковальне. И отчего-то она была уверена, что ей надо бежать изо всех сил по этому бескрайнему полю к растворяющейся впереди линии горизонта. Поэтому она все шла и шла, выбиваясь из сил, когда снег стал удерживать ее все крепче в своих объятиях, не выпускал колени из плена. Манил лечь на его перину, которую зима заботливо постелила для таких одиноких бродяг, как она, и уснуть тем самым сном, от которого не бывает пробуждения. Никаких трудностей… никаких тревог и забот. Только это мрачное небо над головой и мягкий снег…

Она никогда не дойдет туда, куда вело ее испуганное сердце, куда рвалась ее душа, злясь на медлительное тело. Страх заполонял каждую ее частичку, сбивал с толку, лишал духа. Усталость сковывала руки и ноги. Она в очередной раз упала, и снег попал на растрепанные волосы, лицо и шею в расстегнутом вороте платья. А сил подняться совсем не осталось. И в тот момент страх захлестнул ее с головой. Она не дошла! Не дошла…

— Я не дошла! Не дошла! — плакала Лиза после в руках мадам Вдовиной, прижимаясь к той всем телом, как бывало обычно в ночи, когда ей снился этот ужасный сон. — Я снова не дошла! Я умерла там… в поле… замерзла…

— Тише, ma pauvrette^[50], — Софья Петровна ласково гладила спутанные волосы девушки, дула в лицо, стараясь унять истерику. Увы, долгий плач никогда не красил Лизхен, и наутро у нее непременно чуть припухнет лицо. А ведь вскорости новогодний бал, на который ее девочка поедет вместе с графом и его родственниками. Кто ведает, что подарит этот бал ее Лизхен?

— Тише, не плачь, ничего с тобой не случится, — увещевала она. — Кто позволит тебе замерзнуть, как собаке, в поле? Я не позволю, чтобы с тобой случилось худое, ты же знаешь… allons!^[51] Утри слезы с лица. Негоже рыдать полночи из-за сна, который даже не на пятницу привиделся! Не станет он явью, Лизхен, не станет! Ты веришь мне?

Нет, Лиза не верила. Она давно перестала кому-либо верить. Потому что даже самые близкие люди способны на обман, на предательство ради собственных интересов. Сыновья не заботились о престарелых отцах, матери продавали дочерей ради безбедного существования в будущности. Мужчины предавали женщин, обманывали их чувства и надежды… так было, есть и будет. Вот в это она верила нынче, хотя только недавно убедилась в справедливости этих старых истин. Ведь по отроческим летам едва ли кто поверит, что мир жесток и небо над головой не всегда будет безоблачным. Только вступление во взрослую жизнь приносит это горькое осознание…

Сдавливающий горло страх не отпускал Лизу еще долго, мучил еще несколько часов после рассвета, напоминая о себе деталями привычного, казалось бы, утра. Собирались ехать в церковь на молебен о здравии мадам Вдовиной. Выезжали рано, когда только-только занимался рассвет, а небо из глубокого темно-синего становилось дымчато-серым. И этот цвет, бросившийся в глаза Лизе, едва она ступила на крыльцо дома, первым напомнил ей о минувшем сне.

И снова сжало грудь от неясного предчувствия худого, и ощущение это не прошло даже под расписным куполом небольшой деревянной церкви, при которой состоял местный причт: иеромонах из черного духовенства, диакон и двое мирян, исполнявших обязанности церковнослужителей.

Грешно, но мысли Лизы во время службы были заняты вовсе не молитвой за здравие Софьи Петровны. Нет, сперва она повторяла шепотом слова за молодым священником, летами едва ли старше хозяина Заозерного, но после стала молить совсем об ином. И долго после службы стояла перед иконой, наблюдая, как медленно капает воск, стекая, словно слезы, по тонкому стану свечки. Только на святого покровителя и оставалось надеяться ныне, когда в жизнь вихрем ворвались такие перемены, навсегда, как понимала Лиза, изменившие ее течение.

— Сохрани и убереги раба Божьего…

А потом повернула голову, почувствовав на себе тяжесть взгляда. Темные глаза наблюдали за каждым движением ее губ, когда она обращалась к святому лику.

Заметив, что Лиза смотрит в его сторону, Александр медленно двинулся к ней и, встав за ее спиной, аккуратно поставил зажженную свечу перед иконой, резко перекрестившись.

Слишком близко к ней. Слишком. И пусть меж ними было расстояние в несколько ладоней, Лиза спиной ощущала его близость, его силу.

— О чуде молите? — проговорил вдруг тихо граф, как показалось Лизе, в самое ухо. Она даже глаза на миг прикрыла, пытаясь обуздать застучавшее в бешеном ритме сердце. От испуга… или оттого, что его лицо склонилось так близко к ее голове — повернись Лиза, и могла бы коснуться губами его щеки?

— Только о нем и остается молить нынче, — ответила она без лукавства и повернулась к Дмитриевскому, чтобы заглянуть в его глаза, в которых плясали огоньки свечей. И отчего-то даже голова пошла кругом — от духоты ли, образовавшейся после службы, или от запаха ладана, такого явственного в морозные дни. Зато страх, который не покидал Лизу с самой ночи, отступил, словно испугавшись стоявшего возле нее высокого мужчины и оставив вместо себя волнение и неожиданное желание быть рядом с этим человеком… так и стоять… всегда…

Дмитриевский вдруг протянул ей руку ладонью вверх, и Лиза буквально вспыхнула при виде этого знакомого жеста. И уже не было желания воспротивиться или сбежать, напротив, ее хрупкая ладошка практически сразу утонула в его широкой ладони.

— Отцу Феодору так и не довелось свести с вами знакомство, как с новой прихожанкой его вотчины, — произнес Александр, и она не смогла скрыть разочарования от его реплики, сама не понимая природу своих смешанных чувств. И покраснела, понимая, что вложила руку в его ладонь еще до того, как он сказал, что будет ее провожатым.

Отец Феодор, которого Лиза могла скорее представить в форме офицера, судя по его осанке, чем в облачении священнослужителя, беседовал на крыльце храма с Пульхерией Александровной, забавно качающей головой в такт его словам. Улыбка священника, обращенная к Лизе, была подобна тем, что дарит с икон молящимся образ Христа, а когда он взял ее ладони в свои руки, словно почувствовав смятение в ее душе и желая поддержать, Лиза едва сдержала слезы. Захотелось тут же упасть перед ним на колени, прижаться губами к подолу рясы, потому как недостойна она касаться поцелуем его руки и открыть ему свою душу.

— Удивительный человек, — это были первые слова, произнесенные Лизой, когда их маленькая компания покинула церковный двор.

От деревянной церквушки до усадебного дома было около трехсот шагов через парк по широкой дороге. К тому моменту серость утра сменилась ясным голубым небом над головой, так похожим на летнее с его белоснежными лентами облаков. Мороз ласково покусывал щеки и нос. Воздух был наполнен удивительным ароматом зимнего леса, и хотелось задержаться на прогулке подольше, насладиться красотой и благостью этого тихого утра.

Лиза знала, что Дмитриевский пришел в церковь пешком, потому и попросила у Пульхерии Александровны разрешения прогуляться подле саней подобно ему, а не ехать до усадебного дома. Та поколебалась для вида, но все же согласилась, заявив, что «если б не Alexandre, то ни в жизнь бы не позволила такого безрассудства».

Медленно переступала ногами лошадь, таща за собой сани с закутанной полостью едва ли не до подбородка Пульхерией Александровной. За санями шла Лиза в сопровождении Ирины, улыбающейся до самых ушей оттого, что ей скоро предстоит ехать с барышней на бал, чтобы служить той в доме губернского предводителя. А замыкал шествие Дмитриевский, отставший от девушек на несколько шагов.