— Вороний крик! — неподобающе своему возрасту фыркнула Пульхерия Александровна. — У бедняжки столько всего стряслось в последние дни, что даже мужчине тягостно перенести. Ты знаешь, Alexandre, мы оба слышали рассказ мадам Вдовиной…

«Нет! — хотелось возразить Лизе. — Вы не правы. У меня не бывает истерик. Никогда. Потому что благородной девице не пристало выказывать свой нрав или душевное состояние. Никогда и никому. Так меня воспитывали — никогда и никому!» Но она не сказала ни слова, не сумев побороть все еще душившие ее слезы. Так и плакала беззвучно, не в силах остановиться. И когда лакей принес ее в покои, и когда Ирина суетилась вокруг, а мадам Вдовина из соседней комнаты отдавала резкие приказы, горячась от своей обездвиженности. Странно, но от слез легче отчего-то не становилось, лишь веки тяжелели, пока не закрылись совсем под воздействием лаудановых капель.

— Я так не могу, — произнесла Лиза позднее, когда одетая к ужину готовилась выйти из покоев.

Софья Петровна жестом приказала Ирине выйти вон, а после, когда горничная подчинилась этому немому приказу, так же властно поманила к себе дочь. Только Лиза так и осталась стоять посреди комнаты, на том самом месте, где ее одевала Ирина.

— Чего именно вы не можете, ma chère? — вспылила вдруг мадам Вдовина. — А ночевать в грязных меблированных комнатах с клопами и тараканами, да хмельными и буйными соседями за стеной можете? А есть жесткий хлеб из ржи и трав? Может вы, ma chère, пойдете в шляпницы или помощницы модистки? Потому что знакомцев, что в дом приживалкой бы взяли, у вас не имеется! Что вы не можете, Лизхен? Отставьте Sentimentalität^[58]! Она не с руки тем несчастным, к коим мы с вами относимся.

— Неужто блага для вас превыше души? — Лиза задала свой вопрос как-то вяло, словно и не ждала ответа. — Неужто надобно ради них предать самое себя? Поддаться грехам? Запятнать душу?

— Мы уже обсуждали сей предмет, meine Mädchen, — отрезала мадам Вдовина жестко и зло.

Всего несколько дней в стенах этой комнаты прикованная к постели, с неудобными до ужаса дощечками, прибинтованными к ноге, а она уже была готова выть в голос и лезть на стену. И как сказал доктор, этот лысеющий Tölpel^[59], из рук которого от волнения в тот день то и дело все валилось, ей придется провести в таком состоянии по меньшей мере еще месяц! А вся ее судьба сейчас зависит от Лизы, что уже сдалась, даже не сделав ни единого шага…

— У вас отменная возможность, ma chère, сделать шаг навстречу нашему гостеприимному хозяину, — даже со своего места Лиза видела, как загорелись глаза Софьи Петровны. — Он несколько раз осведомлялся о вашем здравии. Даже планировал отменить выезд завтрева на бал, но я успокоила его запиской, что ничего худого с вами не стряслось, чтобы лишать вас такой редкой с недавних пор возможности выехать. Я позволяю вам, ma chère Lisette, поблагодарить графа за ту заботу, что он выказал по отношению к вам. И даже настоятельно рекомендую это сделать!

Разве был у Лизы иной выход, кроме как подчиниться, успокоив тем самым свою совесть, проснувшуюся при взгляде в лучистые глаза отца Феодора? И к дверям библиотеки, где, как ей сообщила Ирина, сидел за бумагами Александр, она подходила уже совсем иной Лизой, не той, что была еще недавно, загнав отголосок прошлого куда-то вглубь души.

По знаку девушки лакей постучал в створку дверей, лишая ее последней возможности отступить. «Il n'y a que le premier pas qui coûte^[60]», — напомнила себе Лиза, когда в ответ на властное: «Entrez!^[61]», лакей распахнул двери, открывая ее взору сидящего за широким столом Дмитриевского. Он был один и, судя по расстегнутому вороту рубашки, вовсе не планировал, что его одиночество будет нарушено. А поднос с ужином на низком столике у камина, подсказал Лизе, что и эту вечернюю трапезу хозяин Заозерного не намеревался разделить с другими обитателями дома.

Глаза графа странно вспыхнули, когда он заметил ее, стоявшую на пороге библиотеки. Или это только всполох огня на одной из свечей отразился в канделябре на письменном столе? Александр аккуратно положил перо, а после встал со стула, но навстречу ей не пошел. И ничего не произнес, кроме ее имени. Только смотрел на нее через комнату.

Лиза не поддалась желанию отвести взгляд, или вовсе развернуться и убежать, и заговорила первой, видя, что Александр не намерен поддержать ее в этой непростой для нее ситуации.

— Нынче утром мне сталось дурно. Приступ crise de nerfs, — она сделала паузу, надеясь, что он перехватит нить разговора, но этот ужасный человек по-прежнему молча смотрел на нее. За створкой двери раздался тихий шелест ливреи лакея, стоявшего там по обязанности немым свидетелем их разговора, и Лиза на миг пожалела, что все-таки пришла сюда. Но и перешагнуть порог библиотеки, оставаясь наедине с Дмитриевским, она была не готова.

— Благодарю вас, Александр Николаевич, за ваше участие и вашу заботу касательно меня, — проговорила Лиза.

— Il n'y a pas de quoi^[62], — донесся до нее равнодушный ответ графа.

— Вы были правы, — Лизе вдруг стало очень важно, чтобы он не думал о ней, как о нервной особе, которой свойственны такие припадки. — Меня напугал вороний крик. Давеча ночью мне привиделся худой сон с этими птицами… Немудрено, что я испугалась. Так близко те были в парке… Говорят, они могут даже убить человека, коли стаей нападут…

Дмитриевский молчал, будто и не слышал ни слова из речи Лизы. И она совсем растерялась, не зная, как ей поступить дальше. Продолжать ли попытки завести разговор или развернуться и уйти прочь от этого невыносимого человека?

Невидимый им из-за створки двери лакей снова пошевелился, выдавая движение шуршанием тесьмы о ткань ливреи. И тут Лиза вдруг улыбнулась, представив, как тот переминается с ноги на ногу за дверью, скорее всего, чувствуя себя не менее неловко, чем она сама.

— Вам нет нужды чего-либо опасаться, покамест вы в моих землях, — твердо произнес Александр, и она действительно знала, что это так. Он сумеет предоставить ей защиту и от нужды, и от непогоды, и от зверя хищного, и от человека лихого, пока она в его землях. Но вот сумеет ли он сам защититься от того, что уготовано ему судьбой в лице его незваной гостьи, так очаровательно улыбающейся ему с порога?

— Благодарю вас от души, Александр Николаевич, — голос был мягок, словно воск, тающий в руках.

Невысокое хрупкое существо с тонкими веточками запястий, совсем невесомое, как он почувствовал сегодня, пока нес ее к саням своей тетки. Прелестное личико с фарфоровой кожей и удивительными голубыми глазами, в которых отражалась почти детская невинность. Такими обычно живописцы изображают на полотнах ангелов.

Но в голосе, который прозвучал сейчас, не было и следа от детской наивности, а глаза так и манили подойти ближе и коснуться ладонью нежного изгиба шеи, открытой сейчас его взгляду. А после дотронуться губами прямо в том месте, где, как он успел запомнить, билась тонкая нить голубой жилки, когда она злилась. Быть может, потому ему так и нравилось дразнить ее, чтобы вновь и вновь смотреть на эту шею и эту жилку.

«Интересно, — мысленно усмехаясь, подумал Александр, — знает ли она сама, какой призыв читается сейчас во всем ее облике?»

— Il n'y a pas de quoi, — повторил он, желая только одного — чтобы, наконец, закрылись двери, и он остался один, в своем логове, как называл его любимые комнаты — библиотеку, курительную и личные покои — Борис.

А она все смотрела и смотрела через комнату. Прямо в глаза. И на ее шее все билась эта чертова жилка, которую он отчего-то видел даже на изрядном расстоянии, разделяющем их сейчас!

Наконец Лиза все же опомнилась и, склонив голову в прощальном поклоне, отступила за порог. Никогда и никому, даже самому себе, Александр ни за что не признается, что почувствовал разочарование, когда почти бесшумно закрылись двери библиотеки, снова оставляя его наедине со своими мыслями. Но разве теперь можно было, как и ранее до ее прихода, думать о плане постройки нового храма из камня, который подал на рассмотрение ему Борис по просьбе отца Феодора? Тем более, когда в голову то и дело лез ее голос.