Но самое главное, пока мы были в Париже, я был по-настоящему счастлив. И как это ни странно, я радовался тому, что именно наша дача сгорела ради спасения трех человек из далекого 2053 года, с которыми мы даже познакомиться не успели. И еще я понял, что это — самое важное в моей жизни. Я стал кандидатом наук, генеральным директором крупной фирмы, созданной моими руками и моей головой, написал кучу научных статей и брошюр, но все это ничто по сравнению с тем, что я искренне был счастлив оттого, что именно мой дом сгорел, а три незнакомца остались живы. И я желаю всем хоть раз в жизни такой радости!

И я с грустью вспомнил о Еремине. Вроде никчемный человек, а какое важное дело делал. Наверняка и пьянствует, и дебоширит он, протестуя против того, что находится в совершенном неведении относительно своего высокого предназначения в этой жизни, лишь смутно догадываясь о нем.

В воскресенье мы вернулись домой, и в понедельник я вышел на работу.

— Ну, вы даете! — заявила Анечка, принимая в подарок духи, привезенные из Парижа.

В десять часов ко мне зашел Сергей Коновал.

— Михалыч! Ты что, издеваешься над нами?! — прямо с порога заорал он.

— Что случилось? — с недоумением спросил я.

— Что случилось?! — передразнил меня он и швырнул свой дипломат на мой стол. — Он еще спрашивает! Ты что, забыл, что на новоселье на дачу нас пригласил?!

— Сергей, извини, дорогой, дача-то наша сгорела, а я тебя предупредить забыл, что новоселье-то отменяется, — смущенно пробормотал я.

— Да я уж знаю, что в вас метеорит попал. Вся деревня только об этом и говорит. Но тебе ж Селифан новую за неделю построил.

— Что? — изумился я.

— Ну вот, а ты и не знаешь! А мы с Маринкой, как дураки, приехали к вам на дачу в субботу, а вас нет! Но дом вам Селифан построил красивый! Кстати, тетя Люда письмо вам от него передала. — Сергей протянул мне сложенный вдвое листок.

Я развернул его и прочитал следующее: «Дорогие Валерий Михайлович и Кристина Владимировна! Извините за эту шутку — с Парижем. Мне нужна была неделя, чтоб отстроить Вам дом. Искренне Ваш, Костиков Селифан Ваучерович».

Я ошалело смотрел на эту записку, а Сергей продолжал:

— Кстати, Михалыч, ты чего свой «чероки» там бросил?

— Да так… — промямлил я.

— Слушай, самое главное — познакомь меня с этим Ваучеровичем. Может, он и нам также быстро дом построит.

— Я поговорю с ним, — пообещал я.

— Ну, смотри, не забудь, — попросил Сергей и отправился к себе на Пулковскую улицу, где содержал чайную лавочку.

Когда он ушел, в кабинет вошла Аня. Она положила на стол газету «Коммерсантъ» и лукаво спросила:

— Валерий Михайлович, это, случайно, не про вас статья?

Она указала на небольшую заметку. В ней говорилось о том, что на прошлой неделе в Париже двое русских совершили дерзкое преступление, подсунув в «Банк де Пари» десять тысяч фальшивых долларов. Далее говорилось, что поддельные банкноты изготовлены так мастерски, что отличить их от настоящих оказалось возможным только по дате выпуска. Наглые фальшивомонетчики с целью издевки проставили на купюрах год изготовления 2051-й.

— Анечка, посмотри в мои честные глаза. Разве я похож на мошенника? — ответил я девушке.

Ну уж нет, это случилось со мной, и никто кроме меня лучше об этом не расскажет. Получилось как: я валялся животом вниз и, свесив голову, наблюдал за публикой, суетившейся на платформе, а поезд неожиданно вздрогнул, и я слетел с полки вместе с матрасом. Дернись состав посильнее, и я б до Хобыча долетел, который лежал на верхней полке напротив и сосредоточенно грыз ногти, и, может быть, свалился б на него сверху, на его дурью голову, так ему б и надо было. Так нет же — не вышло, но зато он успел вытащить изо рта свои толстые пальцы с обкусанными ногтями, изловчиться и ухватить мой матрас.

Вот! Это Хобыч! Вот в этом он весь! Если когда-нибудь доведется срываться с балкона, а Хобыч протянет руку, лучше упади вниз — здоровее будешь! Если выпадет судьба тонуть в омуте и в руки попадется соломинка, а Хобыч кинет спасательный круг — крепче держись за соломинку! Короче говоря, если на горизонте появился Хобыч, туши свет и ползи на кладбище.

Я ж понимаю, он за матрас схватился — меня поддержать хотел, а получилось как: матрас у Хобыча в руках остался, а я дальше полетел. Не ухватись он за матрас, я бы как упал: матрас вниз, а я сверху — на мягкое. А вышло наоборот. А все Хобыч! С ним вечно так. И кстати, в эту поездку, знаете, какой он фортель выкинул? Со свиньей.

Получилось как. Сидели мы у этой бабы, Ирины Ивановны, которая нас на ночлег пустила. Изба у нее, кстати, была чистая и опрятная. Сразу чувствовалось отсутствие в доме мужчины. Не стояли в сенях сапоги сорок пятого размера, заляпанные глиной, не валялась душегрейка, пропитанная мазутом, не торчала изрядно початая бутылка на подоконнике, а висевшие на стене полочки были изготовлены с такой любовью, что становилось ясно: мастерили их не по принуждению жены — лишь бы отстала, а исключительно в порядке ухаживания за одинокой женщиной, у которой личная жизнь хотя и не сложилась, но сердцем она не очерствела и могла бы составить еще счастье хорошему человеку, о чем говорили картинки, вышитые разноцветными нитками и бисером, и добротная кровать, застланная в несколько слоев, с кружевными подзорами и наволочками, над которой разместились фотографии Бельмондо, Вячеслава Тихонова и самой Ирины в детстве в обнимку с собакой.

А стол она накрыла — будь здоров! Мы сидели, трескали так, что за ушами трещало. А она гостеприимная такая, хлебосольная женщина, только успевала запасы свои доставать. Ну еще бы, столько мужиков собралось! Самогончик у нее хороший был. Мы как по одной пропустили, так вроде в себя пришли после всех своих злоключений. Сидели, пили, анекдоты травили. Я еще хотел рассказать, как меня в армии машина сшибла, но Аркаша не дал.

— Ну тебя на хрен, Михалыч, — говорит. — Ты сейчас как начнешь short story защипывать, так конца и края ей не увидим: самогон скорее прокиснет. Давайте-ка лучше еще по одной.

С этими словами Аркаша потянулся за бутылью, но тут дверь отворилась — хозяйка вошла. Она за маринованными огурчиками отлучалась.

— Ну, даете, мужики! — всплеснула она руками.

— А че такое? — обернулся в ее сторону осоловевший Борька.

— Да стол-то пустой совсем! — воскликнула она и добавила: — Вот что, ребята, из вас свинью кто-нибудь может зарезать? А я бы ушей накоптила.

— Копченые уши — завсегда уважаю, — с этими словами в избу вошел Василич, тот самый загорелый мужик, с которым мы на станции познакомились.

— Щас зарежем, — откликнулся Хобыч и поднял стакан. — Аркаша, налей вновь прибывшему.

— Не-е, — откликнулся Василич. — Я, ребята, не пью.

— Как это так? — удивились мы.

— Это точно, — поддержала Василича хозяйка, — уже полгода как не пьет, завязал.

— Не пью, — гордо повторил Василич. — И никому не советую. Гадость это. Вот сосед у меня, Витька Рыжий, тот как напьется…

— Да ну тебя, — оборвала его женщина, — будешь на мозги капать! Ты-то сам, когда в запое, думаешь, лучше выглядишь?!

— Я — все, больше к этой гадости не притронусь, ни в жисть! — степенно проговорил Василич.

— Ладно тебе, Копченые Уши, — перебил его Хобыч, — мы пить собираемся, а ты гадостью обзываешь…

— Мой самогон! — поддакнула хозяйка. — Вот прибежишь ко мне, Василич, когда в запое будешь, я те припомню твои слова.

— Я не-е, — отозвался тот.

— Ладно, вздрогнули, — положил Хобыч конец дискуссии.

Выпили, отдышались и Ирина — мы звали ее просто по имени — спросила, глядя оценивающе на Хобыча:

— Ты, правда, свинью зарежешь?

— Сомневаешься? — повел бровью Толик.

— А ты хоть раз-то ее резал? — вмешался в разговор я.

— Да, Хобыч, — отозвался лежавший на диване Шурик, — это ж не просто — ей нужно в самое сердце одним ударом попасть.