Лукьян Андреевич спешно был вывезен из лагеря. Перед этим у него была продолжительная беседа с офицером гестапо, во время которой присутствовал и надзиратель.

Вернувшись домой, он едва узнал Таню, так она похудела и осунулась. Девушка считала отца погибшим и в его гибели винила себя. Она все силы отдала, чтобы спасти и выходить летчика и хоть немного искупить свою воображаемую вину.

Когда летчик окреп, он трогательно попрощался с Таней, нежно поцеловал ее. С этой минуты Таня поняла, что полюбила этого человека на всю жизнь. Никого, кроме него, во всем свете у нее не было.

Она несказанно обрадовалась «воскресению» отца и рассказала ему про свою любовь. Но тот облегченно вздохнул, когда узнал, что летчика уже нет. Вскоре всем соседям стали известны «ужасы», перенесенные Лукьяном Андреевичем в лагере, и люди искренне жалели его.

А между тем под покровом ночи надзиратель время от времени навещал его, передавая поручения гестапо.

В те тяжелые дни много честных людей сложило свои головы, не подозревая, что виновником их гибели является «многострадальный» Лукьян Андреевич…

В начале сорок пятого года в дом Запыхало постучался советский офицер Иван Балашов. Спасенный Таней летчик не забыл той, кому был обязан жизнью.

Преследуя отступающего врага, он сделал порядочный «крюк», чтобы низко поклониться своей спасительнице. Искренняя радость Тани, ее бесхитростные глаза раскрыли Балашову тайну девичьего сердца. Все эти годы он часто думал о ней. Теперь же понял, что любит ее давно…

Боясь вновь потерять друг друга, они поженились. А несколько дней спустя майор Балашов на перроне вокзала, не стесняясь людей, целовал мокрые от слез любимые глаза жены, обещая скоро вернуться.

Но встреча не состоялась… При штурме последнего оплота гитлеровцев смертью храбрых погиб Балашов. В канун Нового года Лукьян Андреевич отвез Таню в родильный дом. Она родила дочку. Состояние молодой матери внушало глубокую тревогу. Началась послеродовая горячка. На третьи сутки Таня умерла, оставив деду светловолосую внучку Аннушку, как две капли воды похожую на свою мать.

Девочка росла крепышом, старик любил и лелеял ее. Уходя на работу, он оставлял Аннушку у соседей. Чтобы быть поближе к дому, Лукьян Андреевич отказался перейти в новую благоустроенную парикмахерскую и работал один на старом месте. Он был счастлив, думая, что прошлое кануло в вечность. Фашисты при отступлении уничтожили всех, кто находился в лагере, и Запыхало считал, что никого из свидетелей его преступлений в живых не осталось.

Когда появился надзиратель, Запыхало понял, что счастье его призрачно. Добра от этого человека ждать не приходится…

Плач ребенка в соседней комнате прервал страшные воспоминания. Старик рванулся к двери, но гость преградил ему путь. Правую руку он сунул в карман брюк и слегка охрипшим голосом прошипел с угрозой:

— Там кто-то есть… Почему не сказал?..

Лукьян испуганно заморгал косящими глазами.

— Внучка там, Аннушка… Больше никого нет…

— Дочь где?

— Умерла. Один я с маленькой остался…

Вздох облегчения вырвался из груди гостя.

— Ладно, отправляйся к внучке…

Вызов на очередной допрос Лидия восприняла как обычно. С тупым безразличием поднялась с койки и, сопровождаемая конвоиром, вышла из камеры.

В комнату следователя, куда ввели ее, никого не было. Она машинально прошла на свое место у стены против стола и безучастно уставилась в угол. В комнате стояла тишина, никакие шумы извне не доходили сюда; отчетливо слышалось тиканье больших, переделанных из карманных на ручные часов конвоира.

Появление следователя и уход конвоира не вызвали у Лидии никакой реакции. Капитан Смирнов сел за стол, раскрыл дело и стал заносить в него какие-то записи. Окончив писать, Смирнов отложил ручку и внимательно посмотрел на Лидию, На ее исхудавшем лице капитан прочел полное безразличие ко всему. Не начиная допроса, он нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и в комнату вошел высокий человек. Его лицо было гладко выбрито, а пышные, начинающие седеть усы закручены вверх. Седые волосы гладко зачесаны назад. Остановившись у дверей, он с любопытством оглядел комнату. Левый глаз оставался полуприкрыт веком и казался недвижимым. Китель военного образца плотно облегал его коренастую фигуру.

Он равнодушно взглянул на Лидию и вопросительно посмотрел на Смирнова.

Лидия подняла безучастный взгляд на вошедшего и вновь уставилась в угол комнаты. Смирнов внимательно следил за лицом Лидии. Вдруг, как-будто что-то вспомнив, она снова взглянула на человека с усами, и в ее глазах промелькнул страх. Это не ускользнуло от внимания Смирнова.

— Садитесь, — Смирнов указал вошедшему на стул. Тот тяжело опустился на стул, достал из кармана брюк кисет и трубку.

— Можно? — указывая глазами на кисет, спросил он.

Капитан кивнул.

И тут лицо Лидии снова дрогнуло, глаза тревожно вскинулись к лицу человека с усами. А тот привычным жестом набил трубку табаком и раскурил ее.

Теперь уже Лидия пристально рассматривала его. Смирнов внимательно наблюдал за выражением ее лица.

— Скажите, Василий Захарович, вам знакома эта женщина? — не спуская глаз с Лидии, спросил Смирнов.

С минуту всматривался пришедший в сидевшую в конце комнаты Лидию, потом поднялся и подошел ближе. Вдруг трубка гулко ударилась об пол, лицо его стало каким-то жалким, растерянным. Протянув вперед руки, он глухим, срывающимся голосом проговорил:

— Люда? Доченька… Людка-а… — рыдания душили его. Он бросился к Лидии, но она забилась в угол. Лицо ее исказила гримаса ужаса.

— Нет! нет… нет… Отец?! Ты?! Не может быть!

Смирнов невольно поддался волнению, побледнел и стал нервно теребить пряжку ремня. Затем поднялся, собрал бумаги и, бросив внимательный взгляд на Белгородова, заключившего в свои объятия Лидию, поспешно вышел из комнаты…

Прошли минуты потрясений и бурных волнений, бессвязных восклицаний и отрывистых фраз. Постепенно отец и дочь стали успокаиваться. Первый — медленнее, с тяжелым чувством вины, вторая — гораздо быстрее. Она с придирчивым вниманием разглядывала стоявшего перед ней человека. Восемь лет разлуки оставили глубокий след: он поседел, три глубокие вертикальные морщины пересекали лоб; под глазами темнели мешки, а один глаз полуприкрыт веком и от этого кажется невидящим. Ничего этого раньше не было. Спина стала сутулой, и все его большое тело как-то согнулось. Лидия видела, что это ее отец — родной, близкий, единственно любимый ею человек и… не верила своим глазам. Мысли, одна чудовищнее другой, проносились в уставшем мозгу. Ей казалось, что это чьи-то хитрые козни, что это не отец, а кто-то другой, загримированный под отца. Ведь отец замучен, убит… Так кто же этот человек?

Но тут же нелепые предположения рассеивались. Она смотрела на милое, дорогое ей лицо, на эту широкую грудь, на которой хотелось спрятать лицо, как в далекое время детства. Как памятен ей этот родной запах, исходящий только от отца.

В суровых условиях школы диверсантов девочка страстно жаждала отцовской ласки, нежности, пусть скупой, редкой, но тем более Дорогой для ребенка. Отец был суровым человеком, но она чувствовала ласку и нежность в скупых словах «дочь», «дочка», «Людка», в прикосновении отцовской руки. Одинокая детская душа глубоко привязалась к единственному родному ей человеку. Она безропотно выполняла его волю: отлично училась, чтобы заслужить немногословную похвалу отца. Он был доволен, когда она метко стреляла. Тогда отец целовал ее. Это осталось дорогой памятью на всю жизнь. Его слова имели для нее особый смысл. Все то, что он говорил, воспринималось ею как самое справедливое и разумное. Она с готовностью выполняла все, что бы он ни приказал. По мере того как девочка взрослела, он внушал ей непримиримость к новым порядкам в России, к людям, «продавшим души красным», и стремление мстить им. И она с ожесточением готовилась к этому. Отец внушил ей ненависть к матери, якобы бросившей ее.