Юркий У-2 резко лёг на правое крыло перпендикулярно к земле и как бы упёрся им в чёткую линию дороги. Шашин быстро убрал газ, стало совсем тихо, а самолёт по инерции и, повинуясь рулям, продолжал вращаться вокруг продольной оси, пока не лёг на спину.

Шашин сейчас же поставил рули нейтрально и слегка подтянул ручку управления на себя. Нос самолёта медленно стал опускаться к земле, У-2 перешёл в пикирование. Тело Шашина стало почти невесомым, на душе сделалось легко и озорно.

Вдруг зоркие глаза Шашина заметили, что между фюзеляжем самолёта и дорогой образовался изрядный угол и машину всё больше увлекало влево… Он энергично вернул самолёт на заданное направление. Ошибка исправлена, и Шашин опять предался своему восторженному настроению.

Впрочем, ненадолго, «заботы» хватало: когда, разогнав скорость, Шашин ввёл самолёт в петлю и, подняв голову, глянул на землю, — дорога опять лежала «криво»; пришлось, вися над землёй вверх колесами, осторожными и точными движениями рулей исправлять положение, чтобы возможно меньше нарушать красоту и изящество фигуры.

Это было сделано так своевременно и мягко, что инструктор, заметив ошибку, оценил грамотное и быстрое её исправление. Но мальчишки, стайкой облепившие бугорок возле аэродрома и наблюдавшие за пилотажем, освистали неопытного пилота:

— Фью!.. фью!.. Косая петля! Косая… «Лётчик»…

Зато вторая, третья и четвёртая петли были выполнены так безукоризненно, что мальчишки радостно заплясали на бугре и по всегдашней мальчишеской традиции сменили гнев на милость:

— Ура лётчику! Ура-а-а…

Шашин сам чувствовал красоту этих фигур и теперь, окончив последнюю, в странном раздумье летел по прямой, медленно теряя скорость.

В душе юноши завязалась необычная борьба. Словно два голоса — озорной и непокорный, и добрый и благоразумный — «заспорили» в нём…

«Махни, Иван, ещё одну, пятую, петельку! Ведь так приятно крутиться в небе… Ты один, инструктор на земле, — крутани, приятель!»

«А как ты объяснишь инструктору, если он заметит и спросит? Ведь в задании точно указано: выполнить четыре петли — не меньше и не больше», — предостерегал другой голос.

«Так уж он и заметит? Ну, скажешь, что просчитался, ошибся, мол, и всё!»

«Хорош же из тебя получится «лётчик». Просчитался… Твёрже будь — ведь подлинная красота человека заключается в его умении владеть собой — помнишь, инструктор сказал тебе эти замечательные слова?».

«Мало ли что сказал! Плюнь на это и крути ещё пятую петлю… Кашу маслом не испортишь!.. Ну?!.»

И Шашин приготовился было к выполнению пятой петли, но левая рука его вдруг убрала газ, он плавно взял ручку на себя, нажал на левую педаль и сорвался в штопор — следующую фигуру, указанную в задании на этот самостоятельный полёт в зону…

На земле, выслушав доклад курсанта о полёте, инструктор Хворостьян недовольно спросил:

— Чего это вы после петель, вместо того, чтобы сразу же выполнить штопор, так долго тянулись по прямой?

— Я хотел… — замялся Шашин: — Я думал…

— А надо было пилотировать! — с укором сказал инструктор. — О чём же это вы, если не секрет, «думали»?

— Мне очень хотелось сделать ещё одну петлю, — тихо признался Шашин.

Хворостьян посмотрел в глаза своему курсанту: в них были прямота и что-то твёрдое, что появляется, когда юноша уже заметно для окружающих становится мужчиной.

— И что же? — голос инструктора стал звонким и звучал хлёстко.

— Не сделал…

— Не решились? — пытливый взгляд инструктора направлен на курсанта в упор.

— Наоборот, решился не сделать, — ответил Шашин, выдержав этот взгляд.

Глаза Хворостьяна потеплели, в них засветилась такая ласка, что Шашин почувствовал себя человеком, выполнившим нечто очень значительное, важное.

— Я вам ставлю отлично за эту «пятую», не сделанную вами петлю — она для вас дороже выполненных четырёх!..

* * *

После окончания школы Шашина направили в Среднюю Азию, где он работал несколько лет…

Как-то, залетев в Ашхабад с ночёвкой, Шашин забрёл на часок в биллиардную аэропорта. Здесь уже собралась весёлая группа авиаторов и, окружив стол, обсуждала ход партии. Играли в «пирамиду». Один из игроков привлёк всеобщее внимание своим явным превосходством. Он легко и свободно держал тонкий кий, целился быстро и не напряжённо и, хотя ударял кием без всякого усилия, шары стремглав скрывались в лузах с таким грохотом и так точно, что нельзя было наблюдать его игру без восхищения.

Посмотрев внимательно на игрока, Шашин невольно весь подался к нему, и глаза его радостно заблестели. Это был человек среднего роста, сухощавый, уже с проседью в рыжеватых волосах. Его скуластое лицо с зоркими глазами и острым подбородком было очень знакомо Шашину. Играл он спокойно, а то, что он курил папиросу за папиросой, вероятно, следовало отнести за счёт давней привычки.

В ту минуту, когда Шашин подошёл к столу, борьба на зелёном поле подходила к концу: оставалось положить последнего шара — «пятнадцатого», — стоявшего неподалеку от угловой лузы.

Игрок помелил кий, с необычайной ловкостью быстро закурил новую папиросу и, почти не целясь, отрывисто ударил острием кия в левый бочок своего шара. Белый костяной шар с чёрными полосками устремился вперёд и с такой силой ударил «пятнадцатого», что этот шар мгновенно скрылся в угловой лузе, а от упругих бортов взвилось лёгкое облачко пыли!

Партия была выиграна. Игрок, улыбаясь, положил кий и отошел в сторону, где стоял Шашин.

— Я вас знаю… — сказал ему Иван Терентьевич.

— Меня?

— Да. Вы тот самый лётчик, которого я в детстве видел в Ростове-на-Дону, на пустыре, где сейчас построен завод Сельмаш… Вы тогда летали на «Фармане».

— Да, было такое… Однако у вас и память!.. Насколько я понимаю, мы с вами — земляки?

— Ростовчане, — улыбнулся Шашин.

— Тем больше я рад такой встрече. Ну, что ж, давайте познакомимся? Сацевич, — запросто сказал он и протянул руку.

— Шашин.

— Вы, я вижу, сами лётчиком стали?

— Да. Летаю на ПС-9, командиром корабля. А вы? Не оставили лётную работу?

— Нет. Летаю на Г-2.

— Ваши полёты на «Фармане»… — Шашин хотел сказать «вдохновили меня», но постеснялся говорить так высокопарно, замялся и сказал другое: — Я и сейчас так хорошо помню, точно всё это происходило неделю назад.

Сацевич понял и благодарно потрепал его по плечу.

— Мне это приятно, — сказал он. — Вы сейчас свободны?

— Да.

— Пойдёмте на воздух, побеседуем.

Они проговорили почти до полуночи и расстались друзьями.

* * *

В 1936 году, когда Шашина перевели в Ашхабад, они встретились вновь, и Иван Терентьевич, пожелавший летать на более тяжёлых самолётах, был назначен к Сацевичу… вторым пилотом.

Сацевич обрадовался.

— Видишь, как порой жизнь людей сводит, — весело сказал он. — Даже летать довелось вместе… Ну что ж, Ваня, берёмся за дело. Полетим с тобой в Каракумские пески…

Летали на Г-2. Это огромный четырёхмоторный самолёт. На носу его имелся «моссельпром», так прозвали лётчики штурманскую кабину, почти все стенки которой сделаны из прозрачного плексигласа. Штурмана в экипаже не было, и «моссельпром» временно превратили в раздевалку.

Пилотские сидения на Г-2 расположены высоко, кабина сверху открыта. Позади, в специальных отсеках, находились первый и второй бортмеханики. В крыльях и фюзеляже размещали до пяти тонн груза.

На этом самолёте Шашин сделал с Сацевичем шесть рейсов по двести пятьдесят километров в один конец. Туда везли на рудники питьевую воду, а обратно — серу. Старались вылетать пораньше или под вечер: в середине дня нестерпимо жгло солнце. Да и по утрам оно не баловало пилотов. Чем выше взбирается по среднеазиатскому небу безжалостное светило, тем больше разоблачаются пилоты и бортмеханики, пока не останутся в трусах.