Так оно было на грани веков.

Эйфория прошла. Надежды самомнения то рушатся, то снова захватывают. Предстоящее двухлетие историк Эльке Фрёлих называет «инкубационным периодом» становления Геббельса-нациста.

8 сентября 1924. Политика делает меня бесплодным. У меня больше нет позитивных мыслей. Все вызывает во мне отвращение. Если б я только мог выбраться из этого кавардака… В меня вполз враг. Враг моей веры. Если я теперь еще и веру потеряю, тогда я потеряю надежду.

Это не помешает ему спустя неделю сказать обратное: «Политика радует меня». Написанная им статья «доставила удовольствие». «Мы откроем в себе новую духовность», «Сердце живет», «Огонь распространяется».

20 сентября 1924. Вживание – это все. Надо вжиться в идею.

22 сентября 1924. На верном ли я пути? Я иногда сомневаюсь. Найду ли я крепкую, непоколебимую веру!!!

Казалось бы, с его органикой и его пластичностью ему не составит особого труда «вжиться», но пока еще не удалось. Он еще рефлектирующий, мечущийся человек. К тому же он по-прежнему нищ.

«Отец строг: на предприятии кризис. А я живу на его счет. Ужасное чувство! Куда я должен деваться? Скепсис и крайнее отчаяние. И вот снова приходит газета. Итак, снова монотонная работа. Растопчет твой дух…» Но зато: «Говорят, я блестяще выступал». Хвала самому себе будет постоянно присутствовать в записях.

27 сентября 1924. Я сам сотворю свою славу… Моя слава как оратора и политико-культурного писателя распространяется в рядах национал-социалистов всей Рейнской области… Хайль!

Эльзе печатает его прозу на машинке, но «это ее не радует. Я должен объяснить ей. Для наших современников хороший немецкий стиль прозы не имеет смысла. Мы привычны к экспрессионистской напыщенности. У нас дверь должна быть тотчас взломана. Великое всегда просто, ему не нужно бить на эффект».

Геббельс участвует в руководстве местной нацистской группы в Эльберфельде.

1 октября 1924. Немецкий национал и антисемит. А они не хотят признать это новым социализмом. – Это он о членах немецко-национальной партии, с которыми состоит тут в распрях. – Но молодежь научит вас приличию! Берегитесь! Поверх ваших седых, почтенных голов мы построим новое государство… Мы мало-помалу продвигаемся. Но нам основательно приходится бороться против врага в нашем собственном лагере. Боже, до чего же ужасающе мелко большинство людей.

3 октября 1924. Теперь я ответственный редактор «Народной свободы». Я победил по всем линиям. Газета целиком под моим влиянием… Трамплин наверх… О, эта работа дает удовлетворение и радость. Со вчерашнего дня я стал совсем другим. И дома тоже смотрят на меня совсем другими глазами. Здесь действует только зримый успех. Это первая ступень – вперед и выше. У меня есть рупор… Я пробьюсь еще выше. В этом я даю здесь обет совершенно серьезно. Вперед! К звездам!

Это вырвавшееся признание – ключ к пониманию его натуры и его честолюбивых помыслов. Доминанта – карьера. На этот раз это высказано без обиняков. Обычно «карьера» является под псевдонимом «миссии» или «веры». И поскольку с такой верой долго не ладится – до ощутимых успехов нацистов, – то теперь все чаще еще один псевдоним: «немецкий пролетарий»: «Народ, трудящиеся – это лучшее, что у нас есть» (23.9.1924). Но уже через день: «90% людей канальи. 10% сносны. Эти десять процентов должны править 90%, чтобы стояло государство. Тайна диктатуры». И это устойчиво у Геббельса: «90% немецкого пролетариата дерьмо. Зачем я борюсь? Из сострадания? Нет, потому что я должен повиноваться своему демону!» (4.4.1925). Его демон честолюбие. Все прочие обеты и заверения, что были и будут, – пустая декламация. Но не этот обет: продвигаться наверх по ступеням карьеры. Ему он будет верен буквально до последнего часа в подземелье имперской канцелярии, когда демон ненасытного честолюбия уже примется пожирать детей Геббельса, обреченных отцом на гибель. А следом и его самого.

Но до этого часа еще многое случится.

Я имела возможность убедиться в трагические для Германии дни неминуемого поражения, что комиссару обороны Берлина Геббельсу вместе с Гитлером не было никакого дела до народа и его непереносимых страданий. Это подтвердилось в последних записях его дневника в апреле 1945-го. Название «Национал-социалистическая немецкая рабочая (!) партия», как и банальная политическая демагогия о защите интересов трудящихся, было для нацистов и лично для Геббельса лишь средством для осуществления честолюбивых помыслов – захвата власти.

4 октября 1924. Сегодня впервые моя собственная газета пришла в дом. Какую радость она мне доставила. Наконец-то я устроен.

И в эти окрылившие его дни он снова припомнил то, от чего успел уже отступиться: «Мы должны искать Бога. Для этого мы приходим в мир!» (7.10.24). Но это медь звенящая… Он нашел для себя суррогат Бога в Гитлере.

6 октября 1924. Видны успехи. Я продолжаю сражаться. Эльзе мой лучший товарищ.

На этом записи в дневнике обрываются и восстанавливаются с середины марта 1925 года. За это время состоялось знакомство с досрочно выпущенным из тюрьмы Гитлером. Но оно осталось за пределами дневника.

«По указанию мюнхенских властей я охранял Гитлера в тюрьме в Лансберге, как цветок в оранжерее, – читаю в рукописи бывшего полицейского Раттенхубера. – Баварское правительство было заинтересовано сохранить Гитлера для подавления революционного движения. Я получил приказ не раздражать арестованного полицейскими мерами охраны и предоставить ему свободно гулять по крепостному саду. Его единомышленники беспрепятственно допускались к нему, и комната Гитлера напоминала салон политического деятеля. В его распоряжение отдана пишущая машинка, на которой он с помощью Гесса написал книгу «Майн кампф». По окончании ее Гитлера выпустили на свободу, причем начальник крепости дал ему очень похвальную аттестацию».

18 марта 1925. Работать, писать. Телефонировать и телеграфировать. И при этом денег лишь на самую скудную жизнь. Есть от чего впасть в отчаяние… Завтра мои именины. Я поеду домой… Безысходность, отчаяние повсеместно во всех сердцах. Выше голову. Работать! Я свирепствую как бык… Завтра в Рейдте у Эльзляйн[13]. Ура! Как я радуюсь! Я пишу ежедневно дюжину писем. Жуть! Из меня можно сделать фонограф! Что вы хотите от меня, вы, мелкие душонки? Ведь я человек!

20 марта 1925. Счастливые часы с Эльзе. Она подарила мне «Братьев Карамазовых» в чудесном красном холщовом переплете. И белую сирень, благоухающую в моей комнате.

23 марта 1925. Гитлер уже в полном порядке… Гитлер написал дюжину листовок, мастерски. Это человек с размахом… Что гонит меня наверх? Честолюбие, гордость, идеализм? Я не знаю. Человек так мало знает себя. Крупная промышленность – грех. Мы избавим от нее людей… Я устал. Я хочу спать. Спокойной ночи, мой любимый дневник, мой заботливый исповедник. Тебе я говорю все. Все!

Но записи в «мой любимый дневник» – не исповедь, скорее – это сброс негодования, раздражения, досады на запретителей, а чаще и яростнее на оппонентов и всех тех, кто не ценит его и обрекает на нужду. Нередко это площадка для патетических заклинаний, жестикуляций.

Одномерность, агрессивность нацизма обгладывает Геббельса. Он растеривает то, что имел, – тягу к чтению, не по-школярски беспорядочному, импульсивному. Брожение подхваченных, заимствованных, но теребящих мыслей. Только с Эльзе его по-прежнему связывает живое чувство.

26 марта 1925. Гитлера заставляют замолкнуть. Нам изо всех сил затыкают рты. Это доказательство нашей правоты, – вторит он Гитлеру. – Сегодня идти в Дуйсбург через французскую (т. е. Рейнскую) область. Врагу в глотку. Вигерсхаузен (народник) называет меня подстрекателем. Благодарю за комплимент. Поскольку вы не поняли идею наступающей революции… У меня нет денег. Начинается голод. Я не знаю, чем я 1 апреля расплачусь за жилье. Это горе. Нас содержат как шелудивых собак… «Этот человек для нас опасен», – сказал обо мне Рипке (гауляйтер)… Эти жалкие умельцы жить! Я не хочу овладевать искусством жить. Я довольствуюсь жизнью в мучениях! Это ужаснейшая мука! Но надо терпеть и быть пламенем… Деньги – дерьмо! Я хочу – жизнь! Всю жизнь!