Часто я тайком сюда прокрадывалась в прошедшие годы и пролистывала медицинские и психологические справочники - из любопытства и потому что он всё время говорил, что это не материал для чтения для маленькой девочки. Но сейчас я была здесь, чтобы выяснить, теряю ли я рассудок или нет. Я схватила, не выбирая некоторые, справочников с полок, завернулась на зелёном кожаном диване в пушистое одеяло и искала в оглавлении: «не существующие видения, галлюцинации и слышать голоса». Три долгих часа спустя я определила, что не продвинулась ни на шаг дальше. Если бы я принимала наркотики или я была бы пьяницой, решение было бы найдено за несколько минут.

Но я даже ни разу не скурила сигарету, не то чтобы попробовать траву, и ещё ни разу не напивалась - хорошо скрываемая тайна от Дженни и Николь, которым я смогла сыграть удивительно реально, что я пьяная. В то же время я была ответственна за то, что в нашем местном пабе и в наших любимых клубах, все возможные растения умерли от отравления этанолом, потому что я тайно выливала все стаканы пива, алкогольные напитки и водку в цветочные горшки.

Нет, папины книги мне не помогли. Как бы критически я не рассматривала те оба раза, когда слышала голоса - это не подходило к тому, что я здесь прочитала.

— Дерьмо, — прошептала я и зарыла руки в волосы, которые на деревенском воздухе начали потихоньку снова завиваться. Мой выпрямитель волос я даже ещё не распаковала.

— Что тебя мучает, Елизавета?

— Боже мой, папа! - я попробовала торопливо накрыть прочитанные книги одеялом. — Что ты тут делаешь?

— Я забыл пару документов, — сказал он, улыбаясь, и подошёл уверенными шагами к своему письменному столу.— Ты можешь спокойно убрать одеяло, я знаю, что ты уже много лет используешь моё бюро вместе со мной.

Хорошо. Значит, он не сердился. Но что мне ему ответить? Я не могла ему рассказать, что действительно случилось - я ведь даже не знала, было ли это действительно. Может быть, у меня была такая редкая болезнь, что не встречалась ни в какой из этих книг или не была ещё исследована? С завидной лёгкостью он схватил тяжёлые папки с документами и сел рядом со мной на диван. Со скрипом кожа под ним просела.

— Ах, папа, — вздохнула я. — Здесь всё по-другому и интересно ...

— Что тебе интересно?

— Что и я сама становлюсь какой-то другой.

"Извини, папа, но больше я не могу тебе сказать", — извинилась я про себя.

— Конечно, ты меняешься. Это имеет значение, живёшь ли ты в горах, возле моря, в городе или в деревне. Здесь более спокойно. Чувства обостряются. А у тебя уже всегда были сильно утончённые чувства. Больше слышишь и больше видишь.

"О да, слышишь больше. Это точно, папа", — насмехалась я в мыслях.

— У тебя ещё есть ... — Папа прервал себя, прокашливаясь, и, казалось, раздумывает, было ли разумно говорить дальше или нет.

— Что? — спросила я его.

— Я видел, как ты подрезала виноград возле твоих окон. — Сейчас прокашлялась я. Я подозревала, куда он ведёт.

— Разве этого нельзя делать? — возразила я, играя кисточками на одеяле.

— Значит, это тебя всё ещё преследует, твой сценарий.— О, как изысканно высказался. Папа перешёл в свой опытный беседующий терапевтический диалог. Да, это он умел хорошо. Внезапно появлялось такое чувство, что хочешь ему довериться. Всё рассказать и даже больше.

Но почему-то сегодня мне было это неприятно. Мы уже долгие годы не говорили об этом. Я ещё хорошо помнила, как описывала ему одним осенним вечером, плача, те ужасные видения, которые постоянно меня преследовали, особенно ночью, когда я не могла заснуть: представление о том, что паук ползёт по моему телу, под моей одеждой, в моих волосах, по моей голой коже, и никто не может освободить меня от него. Сама я меньше всего. Что я падаю в обморок от чистого отвращения и омерзения. И тогда я хотела узнать, возможно ли от отвращения упасть в обморок. И к моему ужасу он ответил:

— Да. Да это вполне возможно. Но это полезный трюк твоего тела, чтобы защитить тебя и позволить забыть. — В запасном выходе спортзала это ужасное видение стало почти реальностью.

Предполагаемые пауки хотя и оказались всего лишь дряхлыми сенокосцами, но я не могла себе представить, что бы случилось, если бы я не смогла открыть дверь. Я отпустила кисточки на одеяле и посмотрела на папу.

— Да, у меня это до сих пор, — сказала я.— Я еще не совсем повзрослела, чтобы справиться с этим.

Папа засмеялся и провёл рукой по моим волосам.

— Элиза, ты знаешь, что это с этим не связанно. У страха нет возраста. И утешься: люди со страхами по большей части очень интеллигентные и отличные аналитики. Это преимущество, а не недостаток. Тебе только надо знать, как этим воспользоваться.

— Мне редко кажется это преимуществом, — возразила я устало. "Вообще-то никогда", — подумала я. Не редко я хотела быть менее чувствительной.

— Ты привыкнешь, Элиза, я тебе это обещаю, — сказал папа умоляюще и посмотрел на меня твёрдо своими тёмно-голубыми, глубоко посаженными глазами. — Тебе нужно только всегда быть честной к себе самой, тогда всё остальное разрешится.

Быть честной к себе самой. Всё помнить. Быть самой собой. Я начинала ненавидеть эти призывы. Это были прописные истины. И что это принесло мне в моей жизни, быть самой собой? Ничего, кроме враждебности, издевательств и злобы.

Я поднялась устало по лестнице в свою комнату и снова легла в кровать. Но когда я повернулась на бок, чтобы свернуться в клубок, то нажала локтем на пульт стереоустановки. Включилось радио.

«Because of you ..." от Келли Кларксон. Эта проклятая, сильно сентиментальная, от которой болит сердце, песня. Песня полная воспоминаний. Я нажала кнопку отключения, но было уже поздно. Припев уже засел в моей голове. Я увидела перед собой Гришу, как он на празднике в школе танцевал с девушкой из своего класса, как раз под эту песню, они тесно обнимались и замечали только друг друга, а я сидела рядом и весь вечер ждала, чтобы кто-то со мной заговорил.

Но всё, что я делала - это смотрела на Гришу. На Гришу и на других. Пока моё сердце не заболело от тоски и печали. Было такое чувство, как будто это происходило только вчера. Да, тогда я ещё была сама собой. И такие ситуации были результатом. Абсолютное одиночество. Ещё в начальной школе меня приводили в ужас лестничные площадки, отдающие эхом, запах мела, мокрой губки и средств для мытья, но больше всего множество душ вокруг меня. Но настоящий террор начался в гимназии в Кёльне.

Потому что там больше не прощали мои слёзы. Я стала слишком взрослой для этого. Притом, что плакала я не из-за себя. Причин, чтобы плакать, не было. Во всяком случае, такой причины, из-за которой плакали другие. У меня были хорошие оценки по всем предметам, даже по физкультуре я добивалась от своего худого тела приличной успеваемости.

Нет, я плакала из-за других, из-за несправедливости, из-за гнева. Я плакала, потому что собака моего одноклассника в его день рожденье была задавлена машиной. Он сам остался в это чёрное утро дома, а я плакала за него и почти не могла остановиться.

Я чувствовала его боль, и когда он уже мог посещать могилу в саду, я этого не могла. Я плакала, потому что один из школьников заболел раком, и я знала раньше всех других, что он умрёт. И он умер. Я плакала, потому что они постоянно избивали маленького ростом Сибастьяна, и никто ему не помог. Я плакала, потому что они натёрли куском льда мою соседку по парте, когда у неё было воспаление уха и она от боли хныкала, хотя нас не связывала дружба. А так же когда над ней смеялись из-за её корсета.

И я плакала из-за страха. Из-за настоящего страха, который никто не узнавал - и я меньше всего я сама.

Одновременно я противоречила учителям, если они были не правы, и жаловалась, если находила, что оценка была не уместной. Если они без причины несправедливо обращались с одноклассниками. Я вмешивалась в споры, которые меня не касались, и в конце была я злой, жестокой и не справедливой. Я была злой, но так же я была плаксой и умником.