- Мне нужно кое-что с тобой обсудить,- требовательно сказала мама. Папа удивленно пожал плечами и исчез в коридоре. Мама еще долгое время гремела посудой и потом тоже исчезла. Я облегченно вздохнула. Неужели их внезапно начала мучить совесть, из-за того, что они насильно притащили меня в эту глушь? Если так, то они спокойно могут несколько минут огорчаться по этому поводу.

После хлеба с Нутеллой я проглотила булочку и круассан, выпила три чашки кофе и следом запила все это большим стаканом апельсинового сока. Вдоволь наевшись, я снова вспомнила зеленовато-голубые глаза Колина. Глазная болезнь. Ну-ну.

Я навострила уши. Стало тихо. Может, папа ушел в клинику? Если да, то я могла бы поискать в его кабинете информацию о редких глазных болезнях и светочувствительности. На какое-то мгновение я с грустью вспомнила, как мы с Паулем испытывали мужество, когда с горящими от волнения щеками запирались в папином кабинете, в то время как на улице лил дождь, и мы не знали, куда себя деть от скуки.

Мы брали с полки Пширимбел* и наугад открывали какую-нибудь страницу. Выигрывал тот, кто дольше всего смотрел на фотографию, ни разу не моргнув и не уводя взгляд в сторону. Никогда не забуду представленный во всех подробностях снимок черного волосатого языка - непонятное, хотя и редкое побочное явление от приема пенициллина.

(прим.переводчика:*Пширимбел - медицинский справочник/словарь. Название происходит от фамилии берлинского врача и профессора Виллибалда Пширимбела, который был редактором и автором справочника.)

С тех пор мне становится не по себе, когда я должна принимать антибиотики. Может, существует изображение ярких бирюзовых глаз, которые вообще-то должны быть черными. Возбужденный голос моей матери остановил меня до того, как я успела нажать на ручку двери. С любопытством я приложила ухо к двери.

- Ты сказал, что здесь все изменится к лучшему, а теперь это!

Прошло какое-то время, прежде чем папа отреагировал.

- Миа, нет причин для беспокойства. Девочки в этом возрасте охотно падают в обморок. - Девочки в этом возрасте. Ха. Об "охотно" не может быть и речи. И все-таки мне было непонятно, почему мама так рассердилась. Вообще-то она никогда не была такой уж чересчур заботливой и опекающей матерью.

- Тогда поклянись мне, Лео, поклянись мне, что ты не имеешь к этому...

- Момент! - резко крикнул папа и распахнул дверь. Он поймал меня, до того как я опрокинулась вперед. Он посмотрел на меня блестящими глазами. - Могу я тебе чем-нибудь помочь, Элиза?

- Я бы хотела одолжить Пширимбел,- вежливо попросила я. Мама покачала головой и вздохнула. Папа метко схватил тяжелый том и сунул его мне в руки. Мама вздохнула еще раз.

- Она выглядит здоровой,- признал папа в приподнятом настроении.

- Она идет к себе в комнату,- объявила я, коротко махнув рукой, прежде чем повернуться к маме и папе спиной и исчезнуть наверху. Мне бы очень хотелось узнать, что имела в виду мама, когда сказала, что здесь все изменится к лучшему. В отношении меня? Но что было со мной не так в Кёльне? Или речь шла вообще не обо мне?

Как бы то ни было, папа прервал мое подслушивание. Тем не менее, я не сильно беспокоилась насчет этого спора в кабинете. Моих родителей водой не разольешь. Самое позднее завтра утром они снова будут прекрасно ладить друг с другом.

Я без разбора пролистывала энциклопедию, снова и снова ужасаясь при виде жутких фотографий. В конце концов, разочаровавшись, я сдалась. Я быстро сдалась, потому что в меня закрался страх, что это я была той, кому должен быть поставлен диагноз.

Я так часто была на грани обморока, но мне всегда удавалось избежать потери сознания. Сегодня это случилось. Может быть, мамины слова были связаны с этим? Она знала больше, чем я? Может быть, меня сразила какая-нибудь медленно подкрадывающаяся, мерзкая болезнь, которою мои родители предусмотрительно скрыли от меня и хотели вылечить ее здесь, на природе?

Но у меня вообще-то ничего не болело. Тяжелые болезни дают о себе знать по-другому: необъяснимая потеря веса, сильные боли, отсутствие аппетита. И временами обмороки. Но ведь обморок из-за непривычной летней жары и голодания по недосмотру к этому не относится. Поняв это, я внезапно стала чувствовать себя еще более жалкой.

Пустое, бессмысленное чувство распространилось в моем животе и холодом закралось в сердце. Мне больше ничего не хотелось. Весь прекрасный, солнечный день, который моя мама, как одержимая, использовала, чтобы перекопать почти весь огород, я провела, забаррикадировавшись в комнате на чердаке. Я задернула ширму, тщетно пытаясь спастись от одиночества, которое, как старая, сросшаяся лиана, опутало мою грудь.

Была ли я действительно так одинока, как я себя чувствовала или это было скорее напоминание о моем прежнем одиночестве, тяготившее меня? Могут ли воспоминания быть такими болезненными? Или на меня навалилось все вместе?

Неподвижно пролежав на кровати три часа, я поучила для предстоящих контрольных, доделала остатки домашних заданий и поужинала с родителями, изображая хорошее настроение.

Я обдумывала, не забраться ли мне ночью снова в папин кабинет, чтобы поискать информацию о глазных болезнях, но затем выбросила эту мысль из головы. Если папа еще раз меня там обнаружит, у него появится повод для беспокойства. Мне и так с трудом удавалось делать вид, что все отлично, потому что мама на протяжении всего ужина не сводила с меня глаз.

Перед сном я достала старые альбомы Моби и смикшировала диск с тоскливыми, меланхоличными песнями, так как мой МП3-Плейер, к сожалению, пострадал от грозы. Я сделала то, с чего и собиралась начать день: я надела наушники и глубоко погрузилась в свое плохое настроение.

Я тайком называла это фильмом в голове. Стоило мне закрыть глаза и окунуться в музыку, перед глазами один за другим проносились разные картины. В главной роли: Элизабет Штурм. В этих «фильмах» я чувствовала себя так же, как и в реальной жизни. Однако я была другой.

Я была красивее, спокойнее и остроумнее. Если со мной несправедливо обращались, то всегда находились люди, которые за меня заступались. Люди, идущие за меня в огонь и в воду. Особенно один из них... Я не отваживалась даже задумываться о его имени, но его лицо снова появилось передо мной, как это часто бывало. Его лукавые зелено-карие глаза, его коротко стриженая лохматая голова и здоровый румянец на щеках. Гриша. Мы никогда не разговаривали друг с другом, однако он все равно был частью моей жизни. Я не могла это изменить. Это удавалось мне только тогда, когда я бодрствовала.

Но сейчас музыка полностью проникла в меня. У меня было ощущение, что я покидаю тело. Я как будто парила надо мной, но, тем не менее, мое сознание стало восприимчивее и яснее, чем когда-либо.

Я кожей чувствовала каждую крохотную ворсинку моего пледа, резинки от носков на лодыжках. Я вдыхала запах вскопанной земли в саду, я даже могла угадать опускающуюся температуру за окном, сладкий аромат капелек росы и пыльный, серый запах улицы.

Было темно и тихо, когда я проснулась. От наушников у меня болели уши, поэтому я одним махом вырвала их. Я чувствовала во всем теле щемящую душу тяжесть, которая тянула меня наружу, в ночь. Я смотрела на саму себя, как я спустила голые ноги с кровати, поставила их на прохладный пол и пошла к двери, едва касаясь подошвами земли.

Беззвучно паря над землей, я двигалась вниз по лестницам, открыла дверь зимнего сада и вышла на улицу. Ступени наружных мостков были ледяными, но мне это не мешало.

В саду стоял Колин, повернувшись ко мне спиной. На нем были джинсы, в которых он был до обеда и серый, шерстяной пуловер. Его волосы упрямо и смешно торчали во все стороны. От мерцания луны его затылок светился серебром.

Я знала, что мне не нужно ничего говорить. Тяжесть в моем теле и душе превратилась в мощное течение, несущее меня к нему навстречу. В тот момент, когда я оказалась так близко, что могла дотронуться до него, он обернулся.