Впереди справа, на горизонте показался огромный белый корабль, шведский пассажирский пароход, желто-голубые полосы по бортам и на обеих трубах; он шел полным ходом, самоуверенно, под защитой нейтралитета. На тентовой палубе пассажиры в шезлонгах, наверно, закутаны в пледы из верблюжьей шерсти; парочки прогуливаются или в беспечных позах стоят у релингов, бегают стюарды с подносами.

Нелегко, стоя у штурвала, делать вид, что ничего не слышишь, и смотреть прямо перед собой, когда за спиной идет разговор.

— Что же делать, Тим, если это случится, что делать? — спросил штурман.

— Не ломай себе голову, — сказал после паузы. командир, — в штабе о нас не забудут.

— А вдруг промолчат?

— У нас задание.

— Не только.

— А что еще?

— Еще есть люди. Экипаж. Все кончено, Тим. Они в Берлине... Мы не пройдем в Курляндию. Почему ты хочешь рисковать всем?

— Что предлагаешь?

— Идти в Киль. Или во Фленсбург. Вернуться живыми. Это тоже задание. Последнее.

— А я думаю о тех беднягах... Их там полно на косе, на косе, что под Либавой. Раненными в плен... Представь: ты раненным попадаешь в плен. К русским.

— Если б хоть был один шанс... Ты знаешь меня, Тим... Нам не удастся спасти ни единого человека. Пойдем на дно прежде, чем увидим берег. И так думают многие...

— Кто именно?

— Экипаж. Толкуют, что вот-вот конец.

— Мы должны рискнуть.

— Люди другого мнения.

— А ты, Бертрам?

— Отвези их домой, Тим. Вот мое мнение. Верни домой.

На полубаке сидели свободные от вахты матросы; двое дулись в карты, один спал, навалившись на стол, под иллюминатором шел какой-то сдержанный разговор, перед шкафчиками жевали куски хлеба с тушенкой, запивая кофе из алюминиевых стаканчиков. Пахло мазутом и краской. Новенький — молодой паренек в кожаном комбинезоне — сидел отдельно и читал; он то и дело закрывал глаза и откидывался назад, положив ладони на замусоленную книгу.

Сейчас, в минуты тишины, особенно ощущалась вибрация судна. Неожиданно раскрылась дверь, медленно вошел радист и замер; его взгляд был устремлен поверх нас, он стоял, будто прислушиваясь, не к нам, не к сдержанным голосам под иллюминатором, а к далеким сигналам, к треску в эфире, которые привели его в растерянность — не в отчаяние, не в панику, а лишь в растерянность, и поскольку он не изменил своей позы, всеобщее внимание обратилось на него.

— Ну чего там? — раздался голос.

— Под Люнебургом, — тихо начал радист, — Фридебург подписал — адмирал флота фон Фридебург — капитуляцию! — И в наступившей тишине твердым голосом добавил: — На всем британском фронте мы капитулировали, и в Голландии, и здесь, в Дании, тоже. — Закурив протянутую ему сигарету, он договорил: — Подписано в ставке Монтгомери под Люнебургом.

Он оглядел всех, одного за другим, настойчиво, как бы призывая к одному-единственному решению, но никто из нас не отважился произнести хоть слово. Никто не пошевелился, все какое-то время сидели оцепенело, будто припаянные.

Первым отреагировал Еллинек, наш старший пиротехник, — в команде МХ-12 поговаривали, что его за долгий срок службы дважды понижали в звании. Он легко поднялся с места, подошел к своему шкафчику, вытащил из-под шерстяного тряпья бутылку рома и по-компанейски поставил ее на стол. Но одобрения это не встретило, никто не потянулся к бутылке, все взоры снова устремились к радисту, как будто он еще не все сказал, будто утаил что-то такое, что касалось непосредственно нас, нашей команды. Вряд ли кто заметил, что у Новенького выступили слезы на глазах.

Вечерняя заря, казалось, утихомирила Балтику, закатные краски расплывались причудливыми узорами; то тут, то там вода пенилась, вскипала, бурлила — это скумбрии врезались в косяк сельди. Командир велел принести ему чаю на мостик; когда он курил, то по привычке охватывал рукой головку трубки, чтобы прикрыть слабый огонек. Наблюдатель решил сменить бинокли — дневной на тяжелый ночной; обшаривая взглядом горизонт, он поворачивался в поясе, как заводной механизм. Ничего не обнаружено; МХ-12 шел полным ходом сквозь медленно наступающие сумерки и казался неуловимой целью в морском просторе.

Никто не спал — не хотелось; судно было затемнено; матросы сидели за столами при тусклом синем свете и слушали старого пиротехника, который вроде бы разбирался в том, что означает капитуляция для MX-12.

— Это же ясно, — говорил он, — всегда так делается: стать на якорь до самой сдачи; ничего не портить, никакого затопления и уж подавно никаких операций.

Он поднял голову, ткнул пальцем в направлении мостика и пожал плечами с видом разочарования, недоумения, будто хотел сказать: мол, они там, наверху, видать, не поняли, не соображают, что надо лечь на обратный курс, назад к нашей стоянке.

— Вот была бы потеха, если б нам сейчас вмазали после капитуляции, — сказал кто-то, на что Новенький, который все время сидел в раздумье, сдавленным голосом заметил:

— Ну и лезьте в шлюпки, драпайте, если обделались. Слушать вас тошно.

В светлом сумраке показалось судно с большой осадкой — танкер, шедший на запад; он еще не миновал нашей кормы, как с него передали на МХ-12 сигнал: «подводные лодки». Танкер резко сменил курс, а мы направились к тому месту, где наш наблюдатель обнаружил перископ по его следу — мерцающей дорожке, — причем никто на мостике не понял, чего этим маневром хотел добиться капитан, ведь у нас на борту не было глубинных бомб. Может быть, он решил таранить подлодку, а может, думал, что наша атака даст танкеру шанс ускользнуть; во всяком случае мы несколько раз прошлись по тому участку, орудийные расчеты стояли наготове, и лишь после долгих поисков легли на прежний курс.

— Надо вывезти раненых, — сказал.командир, — только это мы еще сможем сделать... вывезти как можно больше.

— Мы капитулировали, Тим, — сказал штурман.

— Капитуляция частичная.

— Ты знаешь, к чему она обязывает нас.

— Сдадимся ли мы завтра или послезавтра... даже если мы вывезем на запад всего горстку... У командования лишь одна эта цель: доставить наших людей на запад... вызволить с востока...

— А где ты сдашь корабль?

— Где? Может, в Киле. Может, во Фленсбурге.

— Значит, окончательно решил?

— Да. Идем в Курляндию, заберем людей и — домой.

— Ты знаешь, что все операции необходимо прекратить.

— Это наша последняя операция.

— Нас могут привлечь к ответу. Тебя. Команду.

— Что с тобой, Бертрам?

— Послушай, Тим, люди ждут. Команда не пойдет на риск. Он не оправдан. После капитуляции.

— И чего же вы хотите?

— Идти обратно.

— Ты говоришь за них?

— За них. И за здравый смысл. Потолкуй с ними сам. После всего... У людей только одно желание: чтобы ты привез их домой.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Они решились.

— Я спрашиваю: вы понимаете, что это значит?

— Они имеют на это право. Сейчас, когда все миновало.

— То, что вы задумали, может плохо кончиться... Бертрам, за судно я отвечаю. И приказываю здесь я.

Они заняли мостик еще до того, как заступила вторая вахта; поднимаясь по ступенькам, топали решительно и торопливо — человек шесть-восемь; они явно рассчитывали встретить сопротивление, по меньшей мере отказ повиноваться, но худшего не произошло, и они взяли карабины на ремень стволами вниз. Окружили командира, который хранил молчание и спокойно продолжал курить, а первого вахтенного офицера оттеснили в штурманскую рубку.

В следующие мгновения мне показалось, будто мужество покинуло их, будто все они вдруг осознали, чем рискует зачинщик, и потеряли дар речи. Стоя у штурвала, я увидел, что они растерялись, никак не решатся на следующий шаг; я ощущал также охватившее их какое-то странное смущение, которое по мере затянувшейся молчанки усиливалось, вероятно, потому, что в душе они еще относились к командиру с подобающим уважением. Но вот на мостик поднялись штурман с пиротехником; похоже, они заранее распределили между собой роли. Протиснувшись сквозь плотное кольцо матросов, старый пиротехник взглянул в лицо командиру и без особой резкости высказал требование экипажа. В первых словах его еще звучала надежда, что командир признает справедливость требования и выполнит его — пусть даже против своей воли.