— Я ваш защитник, моряки, дело обстоит неважно — И добавил монотонным голосом: — Выдвинуто обвинение: угроза вышестоящему начальнику, невыполнение приказа, бунт.

Ну и тишина, внезапная полная тишина! Ни один из нас даже сигарету не поднес ко рту.

Первым опомнился пиротехник.

— Но мы же капитулировали? — спросил он.

— Да, — ответил офицер, — подписана частичная капитуляция.

— Значит, нас не имеют права обвинять, — сказал пиротехник, — во всяком случае не немецкий военный трибунал.

— Для служащих военно-морского флота Германии, — пояснил офицер, — остается в силе подсудность немецкому военному трибуналу, таковая не отменена.

— Но ведь мы... — сказал пиротехник, — мы сейчас под охраной британской администрации?

— Да, — ответил офицер, — но это ничего не меняет в судебной власти государства.

Он пригласил всех подойти к нему поближе и, сидя на подоконнике, расспросил нас о том, что же произошло на борту MX-12.

Разболевшийся у меня тройничный нерв немного утих, правда, еще жгло, дергало, слезился глаз. Пока мы шли по мрачному охраняемому коридору, я слегка прижимал носовой платок к глазу и виску; неожиданно дорогу мне преградил часовой и потребовал, чтобы я развернул сложенный платок и встряхнул его. После этого он дал мне чувствительного пинка, и я примкнул к товарищам, которые цепочкой молча шагали под развешанными на стенах рисунками старых кораблей. Помещение, куда нас ввели, похожее на столовую или на конференц-зал, было плохо освещено; у стен стояли часовые в касках и с автоматами; по обе стороны огромного массивного стола, с которого свисал имперский флаг, были поставлены скамьи и табуретки, пожалуй, многовато скамей и табуреток. Нас было восемь. Мы промаршировали по дощатому полу под командой кривоногого боцмана и по его знаку остановились перед скамейками; садиться было еще нельзя. Затем появились наш командир с вахтенным офицером, их сопровождал какой-то офицер; они вошли через ту же дверь, что и мы, направились к табуреткам напротив нас и остановились там в ожидании. Командир не бросил в нашу сторону ни единого взгляда — ни вопросительного, ни ответного, — хотя все мы не спускали глаз с его лица; он просто смотрел мимо нас, терпеливо, как бы отсутствующе. Даже вахтенного офицера, стоявшего рядом с ним, он, казалось, не замечал.

Морской судья со свитой, войдя через боковую дверь, молча прошествовали к столу, шесть человек, все в военной форме, последним шел защитник; после того как они по кивку судьи заняли места, нам тоже разрешили сесть. Судья — пожилой, впалые щеки, мешки под глазами — деловито открыл заседание; говорил он отрывисто, сдержанно, время от времени поднимая лицо и щурясь на потолочные плафоны. Сначала, когда судья перечислял пункты обвинения, в его монотонном голосе чувствовалось безразличие, но как только он стал называть наши фамилии и звания по списку личного состава, то будто преодолел усталость, голос его стал отчетливее, порой он подчеркивал отдельные слова, ритмично постукивая серебряным карандашом по столу. Степенным движением руки судья предоставил слово офицеру, лицо которого показалось мне знакомым — вероятно, я видел его фотоснимок в каком-то журнале: светлоглазый, очень коротко остриженный блондин, у которого на мундире красовалась одна-единственная высокая награда — орден за храбрость. Он аккуратно положил на стол свою фуражку с идеально натянутым синим верхом — ни единой складки, ни вмятины. По записям он восстановил этапы последнего рейса MX-12: время отплытия, сообщение задания в открытом море, начало заговора, угроза оружием командиру, отстранение его от должности, наконец, срыв операции и самовольное решение идти обратным курсом. После чего он заключил, что эти события произошли в исторический момент, когда идет борьба, решающая вопрос «жизни и смерти немецкого народа». При этих словах защитник пристально посмотрел на него и что-то быстро записал в блокноте.

Командир повел себя не так, как от него ожидали; вместо связного изложения событий на борту он ограничился ответами на задаваемые вопросы. Отвечал он медлительно и обращался не столько к «орденоносцу», сколько к ведущему протокол секретарю, с лица которого не сходило изумленное выражение.

— Скажите, как гласил полученный вами приказ.

— Курляндия. Мы должны были идти в Либаву, в Курляндию.

— С каким заданием?

— Принять раненых.

— Принять?

— И вывезти. В Киль.

— Экипаж знал приказ?

— Как только мы вышли в море, я его объявил.

— Значит, экипажу он был известен.

— Так точно.

— Каким курсом вы намеревались идти?

— Северо-восточным, вдоль шведских территориальных вод. А потом повернуть на юго-восток.

— Ваши люди знали, что в Курляндии еще идут бои? Что целая армия — хотя и окруженная — оказывает героическое сопротивление?

— Большинство знало, пожалуй.

— Следовательно, они знали, что их сражавшимся товарищам необходима помощь?

— У MX-12 было задание взять раненых.

— Раненых... да, раненых товарищей, которые несколько дней лежат на косе под Либавой. И ждут. Ждут, чтобы вы отвезли их домой.

— Это нам было известно.

— Так. Известно. И тем не менее экипаж не подчинился приказу. Знал, что от этого зависит судьба раненых, и не подчинился. Из трусости.

— Это не было трусостью.

— Нет? А что же тогда?

— Я уже два года командую MX-12. И знаю людей. Это была не трусость.

— Тогда скажите, почему экипаж угрожал командиру. Почему его отстранили от должности...

— Из-за риска. Наверно, решили, что идем на слишком большой риск.

— Оценивать рискованность операции — дело командира. Он несет ответственность. Вы согласны со мной?

— Так точно.

И вдруг, когда защитник попросил его рассказать о событиях на мостике, командир посмотрел в нашу сторону. Взгляд его, скользнув по нам, остановился на штурмане, надолго; казалось, будто они разговаривают глазами, и разговор этот был не резкий, полный упреков, а скорее растерянный. Отвечая на просьбу защитника — описать случившееся с его личной точки зрения, командир упомянул сначала ходившие среди моряков слухи о предстоящем конце войны, сказал о настроениях, породивших эти слухи — еще на стоянке в порту, а не когда вышли в море, — но и признал, что на борту не было никаких нарушений дисциплины.

— Корабль шел курсом согласно приказу, — сказал он, — экипаж умело действовал в операции по спасению и при воздушном налете. Незадолго до второй вахты мостик заняли, люди были вооружены. Потребовали прекратить операцию и следовать в Киль. Я отклонил их требование. Штурман Хаймсон отстранил командира от должности. Командование тральщиком он взял на себя. Командира и первого вахтенного офицера посадили под арест.

— Господин капитан-лейтенант, — спросил защитник, — знал ли экипаж, что подписана частичная капитуляция?

— Так точно, — ответил командир.

— Когда это стало известно?

— Мы были в море уже часов десять.

— О капитуляции сообщили вы?

— Нет.

— Но вы разговаривали об этом с отдельными членами экипажа?

— Так точно.

— С кем?

— Со штурманом Хаймсоном.

— В каком духе? Вы не помните?

— Мы говорили об условиях капитуляции.

— Об условиях... Вам известно, что одним из условий капитуляции является перемирие?

— Так точно.

— Вы придерживались бы этого условия?

— Думаю, что да.

— Даже если бы на вас напали? Если бы, допустим, советские самолеты атаковали МХ-12?

— Не знаю.

— Чтобы выполнить условия капитуляции, вам пришлось бы отказаться от любого сопротивления. МХ-12 находится в зоне действия британских военных сил. Другое условие, между прочим, гласит, что все операции следует прекратить.

— Я получал приказы от штаба флотилии.

— То есть, вы выполнили бы ваше задание в любом случае? Даже если бы при этом нарушили условия капитуляции?