— И Василий с нами пойдет, — сказал дядя, ласково беря Митю за руку. — Пойдешь, Вася?

— Вообще-то мы торопимся, — как всегда, рассудительно заговорил Вася. — Но ради Митруся — пойду. Пусть посмотрит, в жизни все пригодится.

И они пошли. В широкие двери Митя прошел тихонько, даже чуть-чуть пригнул голову — страшно было входить в такой дом. Доносился глухой шум — видимо, где-то за стенами работали машины. Держась за Васину рубашку, Митя осмотрелся: пшеницы здесь не было, и это его больше всего удивило. Куда ж она делась? Столько ее текло по ремням…

— Митрусь, не тяни меня за рубашку! — сердито сказал Вася, беря брата за руку. — Сейчас пойдем по лестнице — так ты по сторонам не смотри. Она винтовая.

Ступеньки кружились и кружились, а по ним шли трое — впереди Митя, за ним Вася и дядя. Шли долго — у Мити уже начинала кружиться голова и ноги стали тяжелые.

И вот наши путешественники взошли на площадку, похожую на балкон высокого-высокого дома, и Митя увидел зернохранилища. Они стояли в ряд и были одно больше другого.

Так вот куда ссыпана пшеница! Где-то здесь, в этих ворохах, и то зерно, которое привезли пионеры. Оно рассыпалось тут крохотной горсткой и, видимо, лежало в тех двух насыпанных доверху закромах, которые были ближе к балкону. Мите хотелось спрыгнуть вниз и побегать по ровному красноватому настилу зерна. В закрома, которые были дальше, зерно еще сыпалось; оно вытекало из широких труб толстой струей, и струя эта была красная, точно горячая. Она легко поднималась вверх, потом, чуть изгибаясь, с шумом падала вниз, как в дыру; из этой дыры курилась серая пыль, словно туман из ущелья…

И вот Митя снова сидит на возу, видит обожженную солнцем степь, а перед глазами у него все еще изгибаются красные струи зерна, которые видел он с высокого балкона элеватора.

Обоз тронулся. Митя облегченно вздохнул и встал, держась за борт ящика. И опять потянулась просторная дорога, вымощенная камнем, а вдали расстилалась степь. Туман рассеялся, и город теперь был залит светом. Мальчик задумчиво смотрел на улицы, затененные садами, на блеск окон, на столбы, опутанные проводами. И долго-долго перед его глазами то светились блеском окна, то белели стены домов, то маячила башня или манил взор уже далекий и призрачный элеватор.

Быки шли быстрее; грохоча и подпрыгивая, катились пустые подводы. Зинуша ехала следом за Васей, все так же сидя на ярме и спустив ноги на дышло. Город уже скрылся из глаз, а Митрусь все стоял в глубоком ящике. Он был горд собой. Виденное необычайно радовало его; ему казалось, что он даже подрос за этот день. Только одна мысль беспокоила его: уж очень хотелось спать, а Вася все не сажает на ярмо. Ах, если б не это ярмо, он бы уже давно прилег на разостланную на дне ящика бурку и уснул под стук колес? А то надо ждать. Голова сама так и клонится, день кажется таким жарким и длинным, что вечер, наверно, уже никогда не придет. Подводы Васи и Зины ушли далеко вперед. Вася пересел на Зинину подводу, и они теперь сидели в ящике втроем, и всем было весело.

— Ну что ж, Митрусь, — сказал Вася, — садись, дружище, на ярмо. Только погоди: сперва мы тебя произведем в пионеры… Зинуша, давай твой галстук.

Зина сама завязала Мите галстук, а Вася, взяв брата за руку, сказал:

— Ну, Митрусь, пойдем на ярмо.

Как это было неожиданно! Ведь в это время Митя думал о сне, и у него сладко слипались глаза при виде бурки на дне арбы, а тут вдруг: «Пойдем на ярмо»! Он еще не успел ничего ответить, как Вася спрыгнул на землю и остановил быков. Потом взял на руки Митю, молчаливого и побледневшего, и усадил на ярмо. Быки тронулись. Митрусь хотел улыбнуться своему долгожданному счастью, но тут откуда-то взялся овод. Где именно и в каком месте он укусил быка, этого никто не знал, только бык с такой силой боднул рогами и потянул к себе ярмо, что Митя не удержался, сполз на землю и тихонько заплакал.

— Ах ты, горе! — крикнул Вася. — Видишь, какой из тебя никудышный получился чумак! То ты в конторе упал, прямо осрамил меня, то теперь позорно с ярма свалился. Беда! — Вася добродушно рассмеялся. — Ну, ничего, Дмитрий Никитич, ты не горюй. В жизни всякое бывает. Карабкайся на ярмо снова.

— Вася, ты для начала сядь с ним, — сказала Зина. — Пусть сперва за тебя держится, а потом и сам будет ехать.

Вася послушался совета Зинуши, усадил Митеньку на ярмо и сам сел тут же.

— Цоб! Цоб!

Хлестнул кнут, и воз тронулся, но уже стук колес не отдавался на сиденье. Лениво, вразвалку двигались быки; плавно, как зыбка, покачивалось ярмо. Держась за брата обеими руками и еще не веря своим глазам, Митенька улыбался, лицо его, измоченное слезами, сияло радостью. Вот и сбылась мечта и наступило желанное Митино счастье…

Митрусь сидел верхом на скользком дереве, и все вокруг казалось ему не таким, как минуту назад. И степь, озаренная солнцем, теперь спустившимся к горизонту, горела и переливалась яркими красками; и лопухи, шеренгой стоявшие у дороги, смотрели на Митеньку ласково; и два жаворонка спустились низко над головой и пели свои песни, и как же красиво они пели! От сладких звуков этих песен у мальчика слипались веки. Но спать нельзя. Перед глазами стоят, важно качаясь, бугристые снизу, круто согнутые рога. Митрусь, держась одной рукой за брата, другой притронулся к основанию рога, там, где толстым узлом завязан налыгач. Рог был в пыли, но пыль лежала только на бугорках. Острие его лоснилось и даже просвечивалось лучами солнца. Круглые бычьи глаза, как зеркальца, отливали яркой синевой, а вокруг них одна на другую липли мухи, не боясь судорожного вздрагивания век. Митеньке стало жалко быка. Он взял у Васи кнут и кнутовищем стал счищать мух. Они кружились тут же, точно сдуваемые ветром, и опять липли к глазам.

— Ты, Митрусь, сиди и не двигайся, — сказал Вася, — а то еще упадешь.

Митенька принялся рассматривать бычье ухо. Оно тяжело пошатывалось перед глазами, лохматое, немного страшное. Митенька хорошо видел его внутренность — темные от пыли края и спутанную в глубине шерсть, — а сам думал: что-то здесь было знакомое. И вспомнил: бычье ухо было похоже на рукавичку. О рукавичке, которую дед Кудлай потерял на дороге, мать рассказывала ему сказку… Бежит мышка по дороге, видит — рукавичка лежит. «Ага, — думает мышка, — это и будет мой дом». Залезла в рукавичку и стала жить да поживать. Вот идет заяц… «Кто в рукавичке живет?» — «Я, мышка-норушка…» И Митрусь уже не видит ни быков, ни ярко блестящего жнивья. Сказочный мир встал перед глазами… Заяц лезет в рукавичку, а по дороге уже идет лисичка-сестричка. «Кто в рукавичке живет?» — «Я, мышка-норушка, да заяц косой. Залезай и ты — будем жить вместе». И вот подходит волк… Тут Митрусь вздрагивает и открывает глаза. В бычье ухо залетела муха, и бык закрутил головой. А ярмо раскачивалось все сильнее и сильнее, земля уплывала под арбу, и у ног быков кружилась пыль.

Вечерело. Солнце прикоснулось к земле, и небо на горизонте вспыхнуло ярким пламенем. Митя смотрел на закат, глаза сами счастливо закрывались. Он уже не мог устоять против сна.

— Вася, мне спать хочется, — сказал он тихим голосом, не в силах сидеть на ярме.

— Ну что ж, полезай на воз, — согласился Вася. — Для начала хватит с тебя и этого.

Укладываясь на разостланную бурку, Митя шептал:

— Вася, а ты бате не скажешь, что я упал?

— Конечно, нет. Спи. И галстук не снимай — так с ним и приедешь в станицу.

Весь остаток пути Митрусь спал, а Вася и Зина сидели на грядке, свесив ноги, и смотрели на затянутую вечерним холодком степь.

— Ничего, — рассудительно говорил Вася. — Подрастет — всему научится. У Митруся есть желание. А желание — это самое главное. Вот и у меня есть одно желание. Когда я вырасту большим, знаешь, кем я буду?

— Кем?

— Председателем нашего колхоза. Не веришь? Думаешь, не сумею? Вот тогда посмотришь!

Зинуша не только верила, она готова была принять его мечты за действительность. В вечернем сумеречном свете глаза ее слегка затуманились, она слушала Васю, боясь взглянуть на него.