— Что? — не понял Асикритов, думавший в эту минуту о своем.

— Конторский вы, спрашиваю, или каких других занятий, — пояснил извозчик. — Если конторские, — хотел объяснений насчет одного дела спросить.

— Конторский… — согласился Фома Матвеевич, хотя никак не понял, какое содержание вкладывает тот в это слово. — Ну, так что?

Извозчик бросил еще один — пристальный, проверяющий — взгляд на Асикритовц и живей, чем обычно, сказал:

— Конторские, думаю, присоединятся или им это дело без интереса?

— К кому присоединятся?

— Известно, к кому! К заводскому народу… Говорят, двести тысяч забастовку держат? Два брата мои у «Феникса», на Полюстровой.

«А-а, — усмехнулся про себя Асикритов, — вот оно где прищемило…»

— Не идут мои братья на завод, — откровенничал извозчик. — К чертовой матери, говорят, за копейки потом исходить! Пора, говорят, кадыки вырывать — воевать будем…

— С кем?

— Да известно, с кем… Не с австрияком же, а со своими, натурально, русскими — кадыками! Н-н-но, ты! — неожиданно хлестнул он лошаденку и замолчал.

Лошаденка — по обязанности словно — сделала неловкий и неуверенный перебой в своем скучном шаге и вновь сонно пошла по гладким и тихим торцам проспекта.

Извозчик, не оборачиваясь, сидел молчаливо на козлах, выставив Асикритову свою длинную узкую спину, перетянутую ремнем. Согнутая, она походила на спину рыболова, понуро застывшего в своей вынужденной позе ловца и созерцателя.

«А причем же здесь «конторский» я или нет? — подумал Фома Матвеевич, вспомнив об этом уже тогда, когда новый извозчик, лихач, мчал его по Троицкому мосту. — Человек просто ощутил потребность заговорить со мной и сказать то, что самого его сейчас интересовало. Воевать будут, — раздумывал Фома Асикритов, — да не с австрияками же… Хэ-хэ!.. А что, если именно с австрияками, господа?»

Но, прежде чём успел пересесть на лихача у освещенного, брызжущего огнями кафешантана, пришлось задержаться против воли еще на несколько минут.

В тот момент, когда договаривался с лихачом, из подъезда «Аквариума» вышла компания в несколько человек — мужчин и женщин.

— О-о!.. Фома Матвеевич! — окликнул кто-то развязным, подвыпившим голосом и, неизвестно почему, захлопал в ладоши.

Асикритов оглянулся: отделившись от компании, шел на него, слегка покачиваясь и встряхивая высокие плечи, студент Леонид Величко.

— И вы, почтенный, были здесь? Вот что-о? А я не видел вас… Жаль… Господа! Эй, послушайте, господа… Куда вы спешите? Господин Теплухин, Калмыков, Зиночка!.. Знакомьтесь, господа, с з-замечательным человеком. Это — приятель моего брата…

Леонид держал за руку Фому Матвеевича и оттаскивал его от извозчика.

— Бросьте, я тороплюсь, — досадливо поморщился журналист. — Нигде я здесь не был, а просто на перекладных вот еду в редакцию. Кланяйтесь Михаилу Петровичу… Давно не был я…

— Запарились с «политикой»… м-да? А мне наплевать!

— Ну, да — запарился. Пустите..

— А мы славим Петербург… м-да. На радостях… земляки собрались… ну, и девочки, конечно. Гриша Калмыков! Гри-и-ша! Ушел, ч-черт! С Зиночкой ушел… А вот господин Теплухин, хотя и не студент и даже… тово… м-да… идейно…

— Перестаньте, Леонид Петрович! — оборвал подошедший незнакомый Асикритову человек и оттянул, захмелевшего студента.

— Знакомьтесь, Фома неверующий… м-да. Сие — земляк мой… коммерсант: Теплухин, Иван Митрофаныч… Простите, господа, я пьян…

— Я очень рад, что так случайно встретил вас, — протянул руку подошедший Асикритову.

— А в чем заключается ваша радость? — не без легкого раздражения поинтересовался Фома Матвеевич и кивнул посмеивающемуся лихачу: «Сейчас едем».

Белые перчатки на руках у лихача, блестящие, лакированные крылья экипажа и массивные раздутые шины обещали молниеносную езду.

— Я привез вам привет и письмецо от Софьи Даниловны Карабаевой.

— От кузины Сони? Вот оно что… А у Льва Павловича были?

— Был.

— А ко мне не заходили?

— Н-нет… то есть…

— Да как же? Постойте, Иван Митрофанович, — так, кажется.

— Совершенно верно.

— Ко мне: на Ковенский тринадцать, квартира девятнадцать?.. Да, конечно же… Или я ошибаюсь… Да нет: чай, нелепой!

Фрма Матвеевич с любопытством всматривался в своего нового знакомого. Право же, он где-то встретился однажды с этим человеком… На днях это было, совсем недавно.

— Вы не слепой… — глухо откашлялся Теплухин. — По редакционному адресу я к вам не заходил, но по домашнему — был, но не застал дома, — солгал, не опасаясь быть пойманным, Иван Митрофанович и торопливо вынул из пиджачного кармана письмо Карабаевой.

— Да, да… не застали дома, — подтверждал Асикритов, принимая письмо. — Разминулись, ах, досада! Вы, наверно, от меня спускались… я-то в этот момент подымался по лестнице. Вот тут-то я вас и приметил.

— Я тоже вспоминаю.

— Как же, как же, — озабоченно посмотрел Асикритов на поджидавшего лихача, дававшего прикурить пьяному Леониду. — К кому же вам еще в этот дом ходить… Как же, как же, — бессмысленно повторял он, не зная, как поскорей отвязаться от повстречавшихся. — Ну, спасибо. Будьте здоровы… Заходите… потолкуем: новости могут быть интересные… Еду! — решился он, наконец, и вскочил на подножку экипажа.

Лихач тронул с места.

— Удрал-таки, жулябия! — крикнул вслед студент и подхватил об руку застывшего на месте Ивана Митрофановича.

— Какой же я «коммерсант», в самом деле?! — вдруг желчно сказал тот, но студент пропустил мимо ушей его восклицание.

Черный, без крапинки, громадный жеребец в одну минуту домчал к Троицкому мосту и здесь только убавил скорость. Асикритов даже обрадовался этому. Черный рысак несся с шальной быстротой, и никто и ничто, казалось, не могло его остановить. И Фома Матвеевич с благодарностью посмотрел на широкозадого, с тяжелой мясистой спиной «лихача», когда тот, раздвинув локти в стороны, натянув вожжи, заставил жеребца пойти по мосту осторожной, выверенной рысью.

«Фу, хоть подумать можно!» — сознался сам себе Фома Матвеевич и откинулся всем своим худеньким тельцем на спинку экипажа.

Вихревая езда захватила его, лишив на минуту способности думать и следить за чем-либо другим. Он переставал даже чувствовать весомость своего тела: от усиленной беготни по приемным разных министерских учреждений, от голода (он вспомнил, что не удалось сегодня даже пообедать) и вот теперь из-за этой бешеной езды у Фомы Матвеевича закружилась голова. Думать, о чем хотелось, не удалось.

Пока проезжали по мосту, мысли приходила в голову случайно, без связи друг с другом — как съемщики в пустую, свободную квартиру.

«О чем пишет Соня? — подумал он, вспомнив о письме, полученное несколько минут назад. — Поехать бы к ним туда, в провинцию, отдохнуть… Знает ли она, что Левушка ее болен… Фу, черт, понесся!» — выпрямился он вдруг на сиденье, почувствовав, как рванулся опять рысак.

— Эй-эх, птица! — выкрикнул лихач, в тысячный раз любуясь своим жеребцом, классически выбрасывавшим бабки.

Проплыло куда-то необъятное, пустынное Марсово поле, отброшенное в сторону на повороте; мелькнул окруженный рвами замок и темная узенькая улица; лег навстречу длинный проспект букинистов — Литейный.

Через десять минут Асикритов был у подъезда редакции.

— Хорош конь! — хвалил он, покуда лихач отсчитывал сдачу.

— Орел, барин, — кровный!..

— Война будет — забрать могут, — неожиданно подумал вслух Фома Матвеевич.

— Кто? — недоверчиво спросил лихач. — Чай, своих, военных, мало?

— Всяко может случиться… Жеребец твой — генералу под стать.

— Угоню… — нахмурился лихач и отвернул лицо от освещавшего его фонаря… — В деревню угоню! Да разве можно такого отдать. Искать мне веревку тогда, ей-богу!

«Гм… прищемило!» — вторично подумал Фома Матвеевич и с какой-то нелепой, неясной, назойливой усмешкой вбежал в подъезд.

Еще на лестнице, подымаясь в кабинет ночного редактора, он столкнулся с бежавшим вниз шустреньким остроносым метранпажем, державшим в руках широкий лист.