Стоявший впереди депутатов их председатель — Родзянко — сделал несколько шагов по направлению к царю.

— Ваше императорское величество! — громко, на весь зал, Прокатились, как шары при кеглях, слова Родзянко. — С глубоким чувством и радостью вся Россия…

Зычный, растроганный бас несет теперь волны прочувственных величавых слов, охватывающих сплюснутый длинный полукруг людей. Стоящие подальше от центра и в задних рядах незаметно придвигаются, наседают, приподымаются на цыпочки и вытягивают головы, чтобы лучше запечатлеть в своей памяти этот «знаменательный момент».

— Пробил грозный час. От мала до велика все поняли…

Медленно подталкиваемый сзади, Лев Павлович, уже не упираясь, вместе с другими наплывает все ближе к тому месту, где стоит государь и, чуть поодаль от него, великий князь.

Бас Родзянко приобретает все больший и больший пафос.

Родзянко массивен, большеголов, с крупным носом и тяжелым кадыком. «Громадный индюк с весом коровы!» — вдруг приходит в голову Льву Павловичу, словно до сего он никогда раньше не замечал выразительной внешности председателя Думы.

Николай слушает, глядя мимо оратора — на зеркальный коричневый паркет. Лицо шафранное, чуть-чуть курносое, и, — если вглядеться в него повнимательней, — чем-то напоминает лицо Павла, но… может быть, это только так кажется Карабаеву?

Государь не смотрит на громадного, тяжелого Родзянко: Николай всегда испытывает неприятное, неловкое чувство, видя перед собой очень близко людей высокого роста. В таких случаях он подавлен и застенчив, — и долговязый костлявый великий князь предупредительно стоит, сейчас поодаль.

А этот громадный, жирный «индюк» Родзянко, увлеченный своим верноподданническим пафосом, накаляющим весь зал, наступает время от времени, все придвигается незаметно вдоль изломанной депутатской шеренги, и шафранное лицо Николая делается немного растерянным и беспомощным, и учащенней подымаются и опускаются неровные ресницы.

Рыжеватая, цвета прелой соломы, борода вокруг всего лица кажется неживой, набухшей — как на монетах.

Лев Павлович охвачен общим состоянием. Он проникается неожиданно какой-то кающейся жалостью былого обидчика к этому плоскогрудому, невзрачному офицерику, словно он, Лев Павлович, должен сейчас судить и карать его.

Да… нет же, нет! Разве может он, «человеколюбивый бывший земский врач», карать и быть безжалостным?!

Ах, может быть, сейчас, в этот «грозный час» для всей страны, свершается здесь чудо, и вся мощь и тревога России пронижет слабенькую фигуру этого человека, которому суждено было стать императором, и он воспарит орлом над врагами России, над врагами ее народа?! (Мысль Карабаева сделала бросок в сторону придворных министров.) И если это случится, то все, все можно простить, забыть, и не как судья, — нет, нет! — а как преданный, несказанно счастливый патриот, ведущий за собой толпу доверчивого, обрадованного (и обманутого, Лев. Павлович?) народа!.. И поймут все (и «он» — первый…), что все русские — братья не только по крови, но и по идее.

— Дерзайте, государь, — русский народ с вами! — потрясает стены зала и покаянные сердца депутатов зычный растроганный бас.

Царь переступал с ноги на ногу.

Наконец, Родзянко кончил. Николай поднял голову и решился посмотреть на него:

— Сердечно благодарю вас, господа… сердечно. От всей души желаю вам всяческого успеха. С нами бог!

Царь передвинулся, скользя по паркету бочком, как имел привычку, поближе к рядам министров. Он перекрестился, за ним — и весь зал.

И тот же Родзянко, как опытный регент, первый затянул:

— Спа-аси, госпо-оди…

Он торжествующе, победоносно оглядывал своих противников из лагеря министров и придворных: сытый индюк оказался сегодня нужней, чем старческие павлины!

«Спаси, господи, люди твоя…» — чинно, молитвенно пел торжественный зал.

О, коварная российская Каносса с вынесенными вперед предательски светящимися башнями взаимного всепрощения, примирения и трепетной лжи!

Царя уже в зале не было, и все торопились уходить: через несколько часов должно было открыться заседание Государственной думы.

Лев Павлович рассеянно, с еще не уложившимися впечатлениями, пробирался к выходу. У дверей он натолкнулся на великого князя и Родзянко, жавших друг, другу руки.

И вдруг он услышал самодовольный, увещевающий бас:

— Ваше высочество, они наглупили… наглупили и сами не рады. Возьмите с Милюкова слово, — и он изменит направление. А газеты теперь нам, ох, как нужны!

«Наглупили?..» — старался Карабаев вспомнить, по поводу чего могло быть сказано это слово, и не сразу сообразил, что речь шла о недавней позиции его самого и всех его единомышленников по вопросу о невмешательстве в австро-сербскую войну. И, словно оправдываясь сейчас, он ясно вспомнил заседание у себя на квартире и чьи-то прямые и отчетливые слова: «…Только потому, что Россия к войне не подготовлена. Это бой в невыгодных условиях:..»

Хочется ни о чем не думать сейчас, что могло бы вызвать какие-нибудь сомнения.

Лев Павлрвич садится в первую попавшуюся пролетку и едет домой.

«В Каноссу… в Каноссу»… — словно пробует догнать его оставленная позади мысль, но он отмахивается от нее небрежно, как от надоедливой и страшной попрошайки.

Через несколько дней он получил почтовый пакет. Он разрезал его, и оттуда выпали два сложенных один в другой листка. Оба были густо заполнены машинописными строками.

Лев Павлович развернул первый из них и с удивлением стал читать:

Это была «песенка», широко распространенная после знаменитого приема Николаем членов земской депутации.

Лев Павлович вспомнил ее и усмехнулся. Но… но кто и почему прислал ее?!

Он быстро разогнул второй листок, надеясь найти в нем ответ. Напрасно, — первые же строчки были ему уже знакомы и… неприятны, но он все же пробежал их глазами.

Это была декларация социал-демократов, оглашенная недавно в Думе, но не опубликованная в газетах.

Лев Павлович досадливо поморщился и застыл на минуту в медленном раздумье у стола.

Голова его, откинувшись вбок, неподвижно лежала на подставленной ладони. Он думал… Потом встал и вновь наклонился над только что брошенным листком. И вдруг заметил в нижнем углу его краткую, тоненькую — царапающим карандашом — надпись: «Сопоставьте! Ф. Асикритов».

— Ах, вот что! — сказал вслух Лев Павлович и как будто обрадовался. — Какой странный человек!

Он сложил листки так, как они лежали в конверте, всунул их туда и медленно, неторопливо разорвал наполненный конверт надвое.