— А ты знаешь, как должен ходить офицер?

— Какой офицер?

— Генрих Эккерт, которого ты играешь.

— Как?

Борис Васильевич тут же пытается изобразить походку Эккерта. Лодка качнулась, и Барнет, потеряв равновесие, едва не шлепается за борт.

— Ну, ладно, не здесь. Выйдем на берег — покажу. Офицеры фашистской муштровки ходят след в след. Понял?

— Понял, Ньютон.

— Почему Ньютон?

— Когда Ньютона спросили, как им был открыт закон всемирного тяготения, он ответил: «Представьте себе, я всю жизнь только об этом и думал».

Борис Васильевич, со свистом махнув спиннингом, смеется и добродушно говорит:

— Подхалим.

— Диду, а диду! — кричит с берега человек в накомарнике.

Не понимаю, к кому он обращается.

— Да ты оглох, что ли? — возмущается тот же человек.

— Кому это он кричит? — спрашивает Борис Васильевич.

— Не знаю. По-моему, не нам.

— Диду-у-у… — снова доносится до нас с берега.

— Ты кому кричишь? — рявкает Барнет.

— Тебе, тебе! У тебя спичек нэма?

Барнет выругивается про себя, как-то сразу грустнеет и, вижу, начинает сматывать леску. Еще раз шлепнув себя по шее, он говорит:

— К чер-р-рту! Поехали домой, Ньютона комары зажрали.

А спустя несколько дней, показывая, как должен ходить Генрих Эккерт, офицер фашистской армии, без всякой связи с предыдущим текстом киносценария, Борис Васильевич вдруг говорит:

— Ты понимаешь, Пауль? Первый раз в жизни меня назвали дедом!

Понимаю, как больно ранил тогда рыбак в накомарнике здорового, сильного человека, физически не ощущавшего течения времени…

Работал Барнет много. Не считался со временем, усталостью. Увлекался работой он до такой степени, что наша группа ассоциировалась у меня с каким-то воинским подразделением, которое каждый день ходило в атаку или штурмовало бастион. И когда кто-нибудь жаловался на усталость, он говорил:

— Усталого всегда бьют!

— Отсталого, а не усталого, — однажды возразил я.

— Ну да, сначала устанешь, а потом отстанешь, вот тут-то тебе и дадут по шее. Пошли, пошли репетировать.

На съемочную площадку Борис Васильевич не позволял себе выходить с неготовой, неотрепетированной до мельчайших подробностей сценой.

Трудно сказать, что он любил больше — момент фиксации отрепетированного или саму репетицию — радость рождения «правдоподобия чувствований» или работу за монтажным столом. Во всяком случае, репетиционный процесс работы обставлялся самым серьезнейшим образом. Упаси бог, если кто-то нарушит этот благоговейный момент. Тут могла взорваться бомба неудержимого темперамента Барнета.

Вспоминается случай, когда мы репетировали ночную сцену прихода предателя Медведева к Генриху Эккерту со списком скрывающихся «неблагонадежных» граждан.

Тихо раздвигается портьера, и в кабинет Эккерта «вползает» расплывшаяся фигура Медведева. Кашлянув в кулак и пошуршав списком, чтобы привлечь внимание сидящего за столом Эккерта, углубленного в чтение бумаг, Медведев сипло и вкрадчиво произносит:

— Чрезвычайную мягкость к населению могу объяснить только незнанием местных условий…

Эту фразу Медведев не договаривает. Над нашими головами, где-то на крыше павильона, раздается угрожающий грохот. Все вскакивают со своих мест. Репетиция прерывается. Лицо Бориса Васильевича искажается недовольной гримасой.

Во всю силу своих могучих легких он рявкает:

— Марьян Осипович! Мина! Немедленно найдите этого негодяя и дайте ему взбучку!

Через некоторое время на крыше слышится какая-то возня, звук прогибающегося под ногами пола и робкий приглушенный голос ассистента Миши:

— Борис Васильевич, это… ветер.

— Все равно догони его и дай по шее!

— Сейчас! — отвечает Миша.

В павильоне раздается дружный хохот. Конечно, вместе со всеми смеется и Барнет. Настроение исправляется. Репетиция продолжается.

Еще на кинопробе обращаю внимание на дружеские отношения в коллективе.

— А ну, братцы «ослепители», шевелитесь побыстрее! — торопит Барнет. — Нам ведь дали сегодня полсмены. Да еще и в чужой декорации…

Смотрю, светотехники не обижаются на его шутки. Более того, все работают дружно, с желанием помочь. Понимают, что за эти полсмены Барнет должен снять не одну актерскую пробу, а несколько.

Для меня до сих пор остается загадкой сам факт приглашения автора этих строк на роль мужественного разведчика. Тем более что среди множества претендентов на эту роль был и замечательный артист Добронравов. Не мог же я сыграть лучше, чем он! Ведь до этой роли я играл совсем других людей.

«Возможно, «Робинзон Крузо», первый отечественный стереоскопический художественный фильм в постановке А. Н. Андриевского подсказал Барнету мысль о некоторых моих способностях к перевоплощению? — размышлял я. — Ведь роль разведчика соединяла в себе две роли — майора Федотова и Генриха Эккерта».

Ясно для меня было одно, что Борис Васильевич не идет проторенными дорогами. Он не стремится использовать когда-то удачно сыгранную артистом роль, которая, несколько трансформируясь, потом долго путешествует из картины в картину.

А может, буква «р», на особый лад произносимая Барнетом, способствовала удаче этой пробы?

В тексте сцены, который мне вручил ассистент дли съемки, была фраза на немецком языке. Она была столь упряма, что никак не хотела становиться своей, органичной.

— Виртшафтлихе централе ин остен, — повторяю слова на все лады, но они все-таки звучат по-русски.

— Пауль, — говорит Борис Васильевич (он почему-то сразу перекрестил меня на немецкий лад), — попробуй сделать ударение на первом слове.

Пробую, но все же фраза упорно звучит по-прежнему.

Барнет подходит ко мне, облокачивается о стол, за которым сижу я, Генрих Эккерт, и, глядя мне в глаза, несколько раз повторяет подряд:

— Вирт! Вирт! Виртшафтлихе! Ты понял меня?

Терпение мое лопнуло, и я в точности передразниваю Бориса Васильевича, делая ударение на первом слоге, грассируя.

— Хорошо, прекрасно! Давайте сниматься! — одобряет он и радостно улыбается.

Так в фильме буква «р» разделила два характера: майора Федотова и Генриха Эккерта. Ведь трассирование типично для немецкой речи. Оно слилось с Эккертом, стало его органикой.

Слова одобрения, вера в артиста помогают духовному и физическому раскрепощению гораздо больше, чем первый окрик. В те дни в этом еще раз убеждаюсь, видя, как Барнет очень старается найти в каждом артисте что-то новое. И находит! Находит подчас глубоко спрятанное, о чем и сам артист порой не догадывается.

После удачной пробы меня утверждают сниматься в «Подвиге разведчика» в главной роли, и я… надеваю форму майора государственной безопасности.

В короткие часы отдыха Борис Васильевич заходит к лам домой, возится с нашим маленьким сыном, шутит, смеется. Помнится и такое. Сядет Борис Васильевич в колченогое бутафорское кресло… Время было тяжелое, послевоенное. И обстановка в наших квартирах была довольно жалкая… Посидит, помолчит, взъерошит седеющую шевелюру и скажет:

— Пауль, расскажи мне про дьякона.

— Про какого дьякона?

— Про Андрея Папилыча, который тонул, когда вы с ребятишками в бабки играли…

— Так я вам уже рассказывал о нем раз пять.

— Расскажи в шестой. Ну давай, давай, не ломайся.

И я в шестой раз рассказываю незамысловатую историю про то, как наш деревенский дьякон, страстный рыболов, в который раз запутавшись в долгополой рясе, падал из лодки и, цепляясь за ее борт, громоподобным басом кричал:

— То-о-ну-у-у! Помогите, православные!

Вспоминаю, как наша соседка Харитониха, равнодушная к дьяконовым воплям, потому что он тонул уже в двадцатый раз, высунувшись из калитки, спокойно вытирая руки о фартук, негромко кричала:

— Коля, Павлик! Лодку давай: опять дьякон тонё-ёт!

Рассказываю это с увлечением, в подробностях, в лицах. Стараюсь сыграть возможно достовернее всех ребятишек — моих сверстников, Харитониху, дьякона Андрея Паниловича.