Я долго ходил по коридорам… Везде двери, двери, за дверями — каюты, то роскошные, похожие на сказочные чертоги, то простенькие. И везде множество народа — голоса, смех, пение.

Вечером в верхнем зале гремела музыка; молодежь танцевала. А в нижнем украинцы пели хором свои песни.

Я вышел на палубу. Ночь уже надвинулась на море. Небо заволокло тучами, и дул западный ветер. Волны с шумом ударялись о борт, но корабль лишь слегка вздрагивал, словно человек, которому на щеку упала капля воды. И все так же в залах гремела музыка и раздавалось пение.

Утром вдали я увидел в бинокль верхушки снеговых гор: мы приближались к побережью Кавказа. Берег выплывал из моря. Сперва берег казался совсем голубым, лишь ярко светились его белые вершины вдали. Потом голубизна потемнела, наметилась зелень лесов; в зелени замелькали белые дома. К полудню мы были у Сочи. Корабль остановился в море недалеко от берега. К нему подошли лодки и катера, они были похожи на маленьких водяных жучков. Толпа пассажиров с чемоданами в руках спустилась по удобному трапу в лодки и катера. Когда я спустился в лодку и взглянул на корабль, он показался мне горой, — так он был велик.

Вот катера и лодки отошли от корабля. Он дал низкий, протяжный гудок и пошел. Он дымил обеими трубами. Белый, он сверкал на солнце. Я представил его путь: из Черного моря он выйдет в Средиземное, потом в Атлантический океан, потом в море Немецкое. Какой далекий путь! И сколько бурь будет трепать его, а он пойдет, гордый и непреклонный.

«Плывет по морю-океану волшебный дворец»…

Прошли еще года… Я много раз плавал на таких же кораблях и привык к ним, и уже не казались мне они сказкой.

Но вот летом 1928 года случилось, что я побывал на корабле совсем диковинном. Этот корабль — ледокол «Малыгин».

В то лето далеко за полярным кругом погибал во льдах экипаж разбитого бурей дирижабля «Италия». Дирижабль пролетел над северным полюсом и от полюса возвращался на свою базу, на остров Шпицберген. По пути он попал в бурю, обледенел, снизился и в тумане ударился о ледяную скалу. Часть экипажа погибла, а другая часть вместе с командиром дирижабля Нобиле упала с гондолой на лед и осталась жива. Но, благополучно упав на лед, они все-таки очутились в отчаянном положении. Кругом только взломанные льды, льды… До острова Шпицбергена по этим льдам не добраться.

Среди спасшихся был отважный полярный путешественник швед Мальмгрем. Он понимал, в каком отчаянном положении находятся люди, и решил пешком пойти по пловучим льдам до острова Шпицбергена, сказать людям, где находится погибающий экипаж, и тогда, может быть, люди пришлют корабль на помощь. Вместе с Мальмгремом пошли два итальянца: Цаппи и Мариано. Почти полтора месяца они шли по плавучим льдам. Мальмгрем погиб при этом переходе, а итальянцы, уже умиравшие от голода, были подобраны нашим ледоколом «Красиным».

К счастью, в упавшей на лед гондоле уцелел радиоаппарат, а среди экипажа остался жив и невредим радист Бьяджи. Он с большим трудом установил на льду радиомачты и радиоаппарат и стал подавать сигналы бедствия: «SOS! SOS!» («Спасите наши души!») — так сообщают погибающие корабли о своем бедствии. Две недели никто не слыхал этих сигналов. Люди уже готовы были придти в отчаяние. Наконец их услыхал наш радиолюбитель Шмидт, живший в городе Усть-Сысольске. Потом их услыхали на итальянском судне «Читта-ди-Милано», и радиосвязь с погибающим экипажем была налажена.

Люди со льда сообщили, под каким градусом северной широты и восточной долготы они находятся. Они находились в это время к северо-востоку от острова Фойн. Льдина, на которой они сидели, плыла к югу. Кругом на многие сотни километров простирались полярные льды. Льды двигались, сходились и расходились, ломались в куски, погружались в воду, снова выныривали. Могло случиться, что и их льдина могла разрушиться, и тогда гибель была бы неизбежна. Но как добраться через такие льды на помощь погибающим? Для обыкновенного корабля это дело невозможное.

Весь мир с трепетом следил за судьбой несчастных, которые теперь по радио ежедневно сообщали, в каком положении они находятся. Весь мир был готов помочь им. Но ни в одной стране не было подходящих кораблей. Только у нас, в СССР, были ледоколы, которые могли проходить по морям и океанам, покрытым льдами. Два таких ледокола — «Красин» и «Малыгин» — были отправлены на помощь погибавшим.

Мне очень хотелось поехать туда, на помощь, и после некоторых хлопот я попал на ледокол «Малыгин».

«Малыгин» только за неделю перед этим вернулся со зверобойной экспедиции из горла Белого моря и стоял в Архангельском порту. За три дня до его отхода в океан на помощь итальянцам я был уже в Архангельске. Когда от вокзала мы переезжали на катере через Северную Двину, я спросил матроса:

— Где стоит «Малыгин»?

На Северной Двине в этот день стояло много океанских пароходов. Я думал, что «Малыгин» по виду какой-нибудь великан, может быть, больше самых крупных кораблей. Но матрос показал мне на небольшой пароход, стоявший возле угольной пристани:

— Вот «Малыгин».

Я удивился. «Малыгин» был значительно меньше других пароходов, краска на нем была ободрана, — это льды во время зверобойной экспедиции так ободрали его. Ничем он не отличался от других пароходов, только нос у него был необычно крутой и высокий.

К вечеру того же дня «Малыгин» уже стоял у набережной, и на него спешно грузили продовольствие, одежду, снаряжение и самолет. Его подъемные краны тащили ящики, бочки, доски, туши мороженого мяса.

Я прошел по всему пароходу. В самом деле, он был совсем небольшой. Кают на нем немного, и все они очень маленькие, а кают-компания совсем не походила на те роскошные залы, что я видел на океанских пароходах.

Трое суток день и ночь возле «Малыгина» шла спешная работа по погрузке. Наконец все приготовления были окончены, и ровно в полночь «Малыгин» отошел от набережной Архангельска.

Нас провожал весь город.

Ночь была белая, светлая, как день. На набережной играла музыка, народ кричал «ура», белые платки и черные кепи птицами мелькали над головами. Когда «Малыгин» вышел на середину реки и дал прощальный гудок, сотни паровых судов, стоявших на реке, откликнулись ему в ответ. Воздух задрожал от гула. Над всеми судами били белые фонтаны пара. В могучий рев океанских кораблей-великанов вплелся тонкий посвист речных катеров.

Так моряки прощались с «Малыгиным», уходившим в далекое и опасное плавание.

Все шестьдесят километров, пока «Малыгин» шел по Северной Двине до моря, продолжалось трогательное прощание. Все суда, стоявшие у лесопильных заводов и шедшие по реке, давали трижды прощальный гудок. Мы, члены экспедиции, все стояли на палубе, прощались с людьми, с берегами, с землей. Река здесь узка и извилиста; на берегах везде сверкала зелень под восходящим солнцем, в кустах пели птицы… Когда-то мы их увидим и услышим опять?..

Наконец река кончилась, «Малыгин» вышел в море. Здесь он дал полный ход. Клубы черного дыма повалили из его трубы; он весь задрожал, как нетерпеливый конь; из-под его носа помчались во все стороны высокие пенистые волны; вода за кормой закипела.

«Малыгин» шел со скоростью тридцати километров в час. Постепенно берега Белого моря отодвигались вправо и влево; правый, Зимний берег скоро скрылся, и в другую полночь мы уже были в Северном Ледовитом океане. Вдоль Мурманских берегов мы прошли к городу Александровску, самому северному порту СССР. Здесь пополнили запасы угля и пресной воды и оттуда пошли в океан, к вечным пловучим льдам.

Двое суток мы шли прямо на север.

Все время дул сильный восточный ветер, по океану ходили волны, высокие, как горы. Волны клали нашего «Малыгина» набок, перекатывались через его палубы; брызги воды летели через трубу и мачты. Ветер пронзительно свистал в вантах. Нигде на палубах не было видно ни одного человека. Все прятались по своим каютам. Только на высоком капитанском мостике все время маячила фигура вахтенного штурмана, закутанного с головы до ног в брезентовый плащ.