жизни? И что есть такое эта самая жизнь? Это тоже забылось. О будущем подумать было просто

нечем. Только одно всепоглощающее Сейчас. И два чётких ощущения. Плавность и немыслимая

дикая скорость. А потом, когда я потерял счёт времени, скорость стала падать. Замедление.

Тянущееся медленное торможение. Затем то, во что превратилось моё тело во время этого

сумасшедшего путешествия, скользнуло, словно капсула, в смутно ощущаемое гнездо. Невидимые

и непонятные пазы влезли в какие-то соответствующие им невидимые и непонятные желобки.

Что-то мягко сомкнулось со всех сторон. Полная остановка. А затем кокон моего тела раскрылся

лепестками, словно цветок, во все стороны. И я ослеп от внезапного яркого света. Винт хвостами.

Прыг-скок.

4

В больно синем висю, где хрипещут лосины

— Здоровеньким будь, Слипер!

— Сколько осеней, Дример!

«Слипер и Дример. Добро пожаловаться. Заходите как хотите». Вывеска на доме слегка уже

поистерлась, как и сам Дом. Кусты вокруг Дома смыкались ровными рядами солдатских шеренг и

расходились во все стороны кругами, превращаясь в большие деревья. Конца и края Лесу не было.

По крайней мере, так гутарили местные его жители, ибо никто этого самого края не видел, и даже

боялись предположить, что же он собой представляет. По тому, как Дример иногда пел «…край

суровый, тишиной помят», они понимали, что край ентот — не совсем дружелюбная штуковина и

разумению не подлежит. Разумение с потолка вторило: «Не подлежал со мной этот край ни под,

ни над. Разные тут и лёживали рядышком, и надлежали, но краю вашего не видало я». Ну и

оставили его как есть.

Мы, дорогой читатель, улыбнулись, ибо знаем: разве ж оставится нами в покое то, чему нет

нашего объяснения?

— Ни за что! — мявкнула Терюська.

Братья Слипер и Дример были единственными, кого Лес хоть как-то слушался. Но кто же из

нас не горит желанием иногда немного почудачить? Поэтому и Лес вёл себя иногда совершенно

безответственно, путал дороги, плутал сам, запутывался вовсе и жалобно звал Дримера или

Слипера, чтобы те развязали его из собственных запуток.

В целом всё было неплохо, жили все мирно, с прибабахами и тараканами, каждый со своими.

Чудачили-магичили кто во что угораздился.

Прибабахи вытаскивали на свет в редких торжественных случаях, а по будням держали их в

сундучке, где-нибудь на чердачке или в погребе, чтоб не испортились. Тараканы прятались сами.

У Слипера и Дримера прибабахов не было вовсе, али скрывали тщательно, но они были

челобреками настолько древними с точки зрения относительного пребывания лесного, что все

остальные уважительно качали головой и понимали вслух: «Склероз! Потеряли, видать, уже

давно. Много кто свои прибабахи почем зря теряет, за тараканами бегая».

А братья были действительно очень ископаемыми в местном биологическом смысле. Копать в

них никто не собирался, верили на слово. Наверное, они были древнее, чем сам Лес. По крайней

мере, никто из жителей не помнил времени, когда бы здесь и тут не было Слипера и Дримера. Да и

в целом, и вообще мало кто чего помнил в Лесу. А что без них тут было бы, без братьёв-то?

Запутки так и рыскали по лесу, а попадёшься — не всегда и выберешься. Могли и до коликов

5

запутать. Колючие были и запутные — жуть! Шёл себе путник, а стал запутник. И привет

комсомольский непутёвый. А могли и вовсе защекотать до уржачки несусветной. Тогда только

звать братьев и оставалось. Только так Вселенская Ржа и отступала до поры.

Разные эти самые братья были по cвоему внешнему облику. Один, который Дример, всё

смурной ходил да сурьёзный, всё любил неброское надеть, серенькое да затасканное. А ежели ещё

и дырки на футболке да штанах образовались, то и вовсе комфортно ему казалося.

Непритязательный во всём был сей товарисч. Ел что ни попадя. Иногда, задумавшись о чём-то,

Белку-Парашютягу сцапает на лету и в рот! Та в голос орать возмущённо — дык, типа, мол, жрут-

с на ходу, нехристи! Дример только буркнет: «Пардон, мадам», — да и выплюнет, идёт дальше.

Спал, бывало, на полу, из принципу да упрямства, мол-де «лишнее это всё… перины там…

пуховые подушечки… кренделя на вывертах… Ближе надобно к народу быть!» Правда, к какому

народу — не уточнял. Сторонился политики, сознательный был гражданин. Ходить любил босым.

Обувь надевал редко, да и та была особливая, авторской работы — то сандалики на меху, то

сапоги с вырезом для пальцев. Шаркать любил и ходил неторопливо. Шуршит мхом да веточками,

бывало, и напевает под нос любимую мамину колыбельную: «Хе-хе…История помнит, история

слышит: кто пробовал это — упал и не дышит!»

Говорил Дример исподлобья, но чутко и с добрецой. А чуть что громкое да шебутное

случалось, так и вовсе вздыхал: «Суета енто всё!» — и крякал уткой. Утки не обижались — мало,

что ли, чудаков видали с верханутры?

— С верхотуры, наверное? — поправил меня Ёик. Букву «ж» он потерял при хоть и весьма

странных, но вполне часто встречающихся обстоятельствах. В общем и целом, как говорится:

место поднял — «ж» потерял! В большой семье ушами не хлюпай!

— Не-е-е-ет, — отвечаю. — Верхотура — она сверху. А верханутра — она везде! И вверху, и

внутри! О как, брат! Это ж вселенская распуть всея дорог!

— А-а-а, — протянул Ёик. — Ну тады я пошёл гулять.

— Далеко не уходи! — крикнул я ему вслед. — А то потеряешь что-нибудь, ёктить, опять.

Дороги нынче стали вовсе распущенные!

— Ла-а-а-адно, — буркнул Ёик уже из-за двери, и только его и видели.

Вы его видели? То-то же! И хватит.

Второй брат, Слипер, был суетлив характером, противоречив в мыслях и вечно рвал вперёд

когти (хорошо не настоящие, а то были бы жертвы… силуэты мелом на земле… прокуратура…).

Он вскакивал с кровати, на которой держал всеразличного цвета, материала и размера

подушки, сбрасывал пёстрое лоскутное одеяло и орал: «Ну, сегодня мы такооооое учудим!»

Обещания порой сбывались. Страдали Лес, звери ходючие, птицы улетучные, фиг-знает-кто, не

6

определяющийся сходу, и, собственно, брат Дример тоже не раз отстрадался на этом. А что ему

оставалось — только щурил глаза да ёжился всю дорогу.

(Ёжик, привет! Как там Ёик?)

В Доме была большая гостиная, и были восемь малых комнат, не считая тех, что появлялись и

исчезали сбоку как-кто-на-душу-приложит. Семь цветных внизу и одна, совершенно белая,

наверху. Чтоб не путаться в днях, братья раскрасили стены семи комнат в свои цвета. Там, откуда

они пришли, считалось, что семь дней — это своеобразный цикл времени. Неделей называлася эта

циклическая штуковина. По крайней мере, казалось, что они это сами вспомнили.

— Неее-дееее-ляяяя! — тянул возмущённо Загрибука, загребая загребущими ручищами землю

в кучки. — Слово-то какое козлиное! Вечно вы, братцы, что-нить глупое придумаете! Не могло

такого определения научного было быть, блин с компотом! Это ж не наука, а зоопарк какой-то!

Неее-деее-ляяя… Ну вы тоже скажете…

Братья не обижались. Только переглядывались, усмехаясь. Зырк-зырк.

В память об этой «козлиной неееедеееелеееее» братья и соорудили Дом с семью комнатами в

центре Леса. Дом, правда, ну если совсем по-честному, сам собою как-то соорудился, без особых

уговариваний. Только вот прийти к согласованной форме долго не мог, ибо Слипер хотел его