Однажды он зашел в лавку купить одежду и услышал на улице шум. Все выбежали посмотреть, в чем дело. Вышел и Бидхубхушон. Что же он увидел? Впереди шагал длинный, худой человек, а за ним бежали несколько мальчишек. Они кричали: «Хануман! Хануман!» — и бросали в него комья грязи.

Едва Бидхубхушон взглянул на этого человека, как сразу узнал в нем Нилкомола. Но от прежнего Нилкомола остались кожа да кости; выглядел он ужасно: борода спускалась на грудь, глаза были воспалены. Он шагал впереди толпы мальчишек, которые громко дразнили его. Иногда он не выдерживал и оборачивался, чтобы ударить кого-нибудь из них, но они тут же разбегались в разные стороны, а потом опять окружали его и кричали: «Хануман, Хануман!».

Бидхубхушон быстро подошел к Нилкомолу, но тот не узнал его и обернулся, чтобы ударить. Однако посмотрев внимательно, воскликнул:

— Дадатхакур, это ты? Я не узнал тебя! Меня так разозлили, что я себя не помню. Сейчас я мог бы даже убить тебя!

— Что случилось, Нилкомол? Когда ты пришел сюда?

Позади них непрерывно раздавались крики: «Хануман! Хануман!».

Все внимание Нилкомола было сосредоточено на этих возгласах, и он не расслышал, что сказал Бидхубхушон.

— Дадатхакур, — проговорил он через некоторое время, — прежде спаси меня, после я все расскажу!

Бидхубхушон пытался прогнать мальчишек, но не тут-то было: отгонит с одной стороны, они подбегают с другой. Тогда он взял Нилкомола за руку и ввел в лавку. Идти за ними мальчишки не осмелились и разбрелись кто куда.

Бидхубхушон повел Нилкомола в заднюю комнату. Оба сели.

— Дадатхакур, как ты сюда попал? — спросил Нилкомол, немного передохнув.

— Я тебя хочу спросить о том же. У тебя была хорошая работа, почему ты ее оставил?

— Дадатхакур, видно уж так заведено, что долгого счастья не бывает, — начал Нилкомол. — От вас я направился к себе домой. Там все и началось. Куда бы я ни шел, за мной следует мой позор. Дадатхакур, ведь с тех пор как ты запретил, я уж не пел больше той песни и не вспоминал ее, а все равно меня не оставляют в покое!

Бидхубхушон догадался, что Нилкомол говорит о «Лотосооком», и промолчал.

— Ты мне непременно скажи, куда сейчас пойдешь, дадатхакур? — спросил Нилкомол.

— Зачем ты выходишь из себя? Ведь все эти мальчишки только того и ждут.

— Я вот и сам себе говорю, зачем мне так выходить из себя? Но стоит услышать это проклятое слово, как я голову теряю! — горестно воскликнул Нилкомол. — Становлюсь прямо сумасшедшим.

Об этом он мог бы и не говорить — это было ясно при первом же взгляде на Нилкомола.

До вечера они просидели в лавке.

— Пойдем к нам, Нилкомол. Там поешь и отдохнешь, — сказал Бидху.

— Дадатхакур, а ты думаешь, что это для меня необходимо?

— Что такое? — удивился Бидхубхушон.

— Вот уже трое суток у меня не было ни крошки во рту, но есть я не хочу.

— Нилкомол, посиди здесь, а я принесу тебе чего-нибудь, — с глубокой жалостью проговорил Бидху.

— Нет, нет, — запротестовал Нилкомол, и при свете луны Бидху увидел, что в глазах его промелькнуло выражение ужаса.

Бидху заботливо довел Нилкомола до дому, где он жил с ревизором, усадил на веранде, а сам прошел в комнату, чтобы принести еду. Он быстро вернулся, но Нилкомола уже не было. Бидху кинулся искать его, но нигде не обнаружил.

Казалось, Бидхубхушон никогда не жил так счастливо, как сейчас, работая у ревизора.

Теперь посмотрим, как спится разбогатевшему Шошибхушону в его дворце! Заговор Рамсундора начал давать свои плоды. Мать заминдара подала жалобу, прибыл сам судья-сахеб, чтобы все расследовать лично.

Когда судья вошел в гостиную заминдара, тот сидел на низкой тахте. Слева стоял столик, покрытый скатертью. На нем — статуэтки из слоновой кости и несколько фарфоровых китайских вещиц; около стола — стул. Перед заминдаром сидели служащие и что-то быстро писали. Узнав о предстоящем визите судьи-сахеба, сегодня заминдар сам решил заняться делами. Глаза у него были воспаленные, а кончик носа — распухший и красный, как китайская роза. Он пытался произнести какие-то слова, но язык не слушался его. Опахало мерно поднималось и опускалось, но это не мешало мухам свободно садиться на лица.

Весь облик заминдара внушал судье неприязнь. Он задал заминдару несколько вопросов. Тот не смог ответить на них самостоятельно, а говорил то, чему научил его Шошибхушон. Судье-сахебу стало ясно, что именно Шошибхушон является здесь полновластным хозяином. Судья объявил, что до тех пор, пока не назначат опекуна, контора будет закрыта, а Шошибхушон должен представить отчет в том, как он управлял поместьем.

Точно гром грянул над головой Шошибхушона. Он даже не думал, оставят ли его на этой работе или нет. Главной причиной страха Шошибхушона было требование представить отчет за прошлое время. Он был бы в тысячу раз счастливее, если бы его просто отстранили от должности, не спрашивая ни о чем.

В подавленном состоянии Шошибхушон отправился домой. В другие дни, когда он выходил из конторы, все служащие вскакивали и кланялись ему, а сегодня каждый продолжал заниматься своим делом и никто не двинулся с места, чтобы попрощаться с Шошибхушоном. Ни один человек из тех, кого он встретил по дороге, не поклонился ему. Шошибхушон боялся поднять глаза. С поникшей головой он пришел домой и лег.

— Что сказал сахеб? — спросила Промода.

— Что он может сказать? На мою погибель он приехал!

— На погибель? — удивилась Промода.

— Мне нужно представить отчет, и до тех пор, пока не кончится проверка, мне ничего не доверят.

Промода больше не задавала вопросов.

Вечером Шошибхушон вышел в приемную. Было уже поздно, но никто из служащих так и не пришел. Время от времени раздавался стук, и каждый раз Шошибхушон с надеждой смотрел на дверь, но оказывалось, что это либо торговец рисом принес свой товар, либо лавочник приходил за деньгами.

Около восьми часов Шошибхушон послал за служащими. Послал потому, что никто из сослуживцев не пожелал теперь навестить его.

В девять Шошибхушон сам направился в дом Рамсундора-бабу. Там он застал всех в сборе. Никто сегодня не приветствовал его, как бывало прежде. Рамсундор никогда обычно не курил в присутствии Шошибхушона, сегодня же он, не стесняясь, словно желая вознаградить себя за прежнее воздержание, не выпускал трубки изо рта. Он как будто забыл, что тот тоже курит. Шошибхушон сел, но никто с ним не заговаривал. Через некоторое время, когда все уже собрались уходить, Шошибхушон вдруг произнес:

— Я пришел к вам!

— Какая честь! — насмешливо воскликнул казначей. — Зачем мы вам понадобились?

— Пойдемте, уже поздно, — проговорил писец, обращаясь к казначею.

— Сделайте одолжение, присядьте на минуточку! — попросил Шошибхушон. — Я пришел ко всем вам.

Служащие сели. Помолчав, как будто собравшись с силами, Шошибхушон сказал:

— Если вы меня не спасете, я погиб. Поэтому я пришел просить у вас защиты!

— Да где уж нам! Разве мы смеем, разве мы можем? — возразил Рамсундор-бабу. — Я простой писец, никто от меня не зависит, и я ни от кого не завишу!

— Правда, но если вы не защитите меня от этой опасности, я погиб, — проговорил Шошибхушон.

— Незачем было к нам обращаться, — заявили они и пошли к выходу.

— Но вы все мне нужны! — с отчаянием проговорил Шошибхушон и смиренно сложил руки. Из глаз его закапали слезы. При виде покорной позы бывшего начальника сердца служащих немного смягчились. После долгих обсуждений решили, что если Шошибхушон даст на четверых четыре тысячи рупий, они скроют его вину, но с условием, что когда, будет доказана его невиновность, он сам откажется от своей должности. Не имея другого выхода, Шошибхушон вынужден был согласиться на это.

Беда никогда не приходит одна: стоит произойти одному несчастью, за ним пойдут другие. Умер Бипродас. Не успела семья оправиться от этого удара, как заболел Хемчондро. В тот год в Калькутте свирепствовала страшная эпидемия оспы, она уносила множество жизней. Поражала оспа и тех, кто уже болел. На третий день болезни тело Хемчондро покрылось оспенными нарывчиками. Он позвал Гопала.