Когда он принес домой два громадных пакета с продуктами, Этта закричала, что он, наверно, спятил. Вилли объяснил, что он все записал на счет и не заплатил ни гроша.

— Но когда-нибудь придется платить! — крикнула Этта. — А тут у них все дороже, чем в самообслуживании. — И она добавила, как всегда: — Мы с тобой люди бедные, Вилли, мы себе ничего позволить не можем.

И хотя Вилли понимал всю справедливость ее слов, он продолжал ходить в лавку напротив и брать в кредит. Однажды у него в кармане лежала мятая бумажка в десять долларов, а накупил он всего на три с лишним, но все же платить не стал и попросил Панессу записать за ним в долг. Этта знала, что у него были деньги, и, когда он признался, что снова взял в долг, она стала кричать на него:

— Ты зачем это делаешь? Почему не платишь, когда есть деньги?

Сначала он слушал молча, потом сказал, что надо же ему когда-нибудь покупать и другие вещи. Он пошел в котельную и вынес оттуда пакет, а когда развернул его, там оказалось черное платье, вышитое блестками.

Этта расплакалась над платьем, сказала, что никогда в жизни его не наденет, потому что Вилли покупает ей подарки, только если он в чем-то виноват. Но с тех пор она предоставила ему всю закупку продуктов и ни слова не говорила, когда он забирал в долг.

Вилли продолжал покупать в лавке Панессы. Казалось, они всегда ждали его прихода. Жили они в трех крохотных каморках над лавкой, и стоило миссис Панессе увидать Вилли в окно, она тут же бежала в лавку. Вилли выходил из своего подвала, переходил улицу и спускался вниз, в лавчонку, сразу заполняя собой все помещение. Каждый раз он накупал не меньше чем на два доллара, а иногда доходил и до пяти. Миссис Панесса укладывала его покупки в большой двойной мешок, после того как Панесса, перечисляя все покупки вслух и размазывая жирный карандаш, записывал цену в свой блокнот. Как только Вилли входил в лавку, мистер Панесса открывал блокнот и, послюнив палец, перелистывал пустые страницы, пока не находил где-то в середине счет Вилли. Когда покупки были уложены и увязаны, Панесса подсчитывал всю сумму, тыча в цифры карандашом и с присвистом шепча себе под нос каждое число, а птичьи глазки миссис Панессы следили за ним, пока он подводил окончательный итог и записывал всю сумму. И каждый раз, поглядев на Вилли и удостоверившись, что тот следит за записями, Панесса дважды подчеркивал новую сумму и только тогда закрывал блокнот. Вилли, с нераскуренной трубкой во рту, не двигался, а когда блокнот исчезал под прилавком, он подымался и забирал пакеты. Хозяева каждый раз предлагали помочь ему отнести покупку, а он всегда отказывался и выходил из лавки.

И вот однажды, когда сумма долга составила уже восемьдесят три доллара, мистер Панесса, вытянув шею и улыбаясь, спросил у Вилли, когда он мог бы заплатить хоть немного в счет долга. С этого дня Вилли перестал покупать у Панессы, и Этта снова стала бегать с кошелкой в магазин самообслуживания, и ни она, ни Вилли ни разу не зашли в лапочку напротив, хотя бы за футом чернослива или пачкой соли, когда забывали купить их и магазине.

Возвращаясь из магазина, Этта жалась к стенке на своей стороне улицы, чтобы как можно дальше обойти лавочку Панессы.

Как-то она спросила Вилли, заплатил ли он им хоть сколько-нибудь.

Он сказал: нет.

— А когда заплатишь?

Он сказал, что не знает.

Прошел месяц, и как-то за углом Этта столкнулась с миссис Панессой — вид у нее был несчастный, и, хотя она ничего про деньги не сказала, Этта, вернувшись домой, напомнила Вилли о долге.

— Отстань, — сказал он, — хватит мне своих неприятностей.

— Какие у тебя неприятности, Вилли?

— А жильцы, а хозяин, будь они прокляты! — заорал он и хлопнул дверью.

Вернувшись п комнату, он сказал:

— А чем я буду платить? Как был нищим всю жизнь, так и остался.

Этта — она сидела у стола — положила голову на руки и заплакала.

— Чем? — закричал он, и его лицо сморщилось, потемнело. — Мясом своим, да? Золой в глазах? Лужами, что я подтираю? Кашлем своим, что ли, — он меня и во сне душит!

В нем вспыхнула едкая ненависть к Панессе и его жене, и он поклялся не платить им ни одного цента, до того он их ненавидит, особенно этого горбуна за прилавком. Пусть только посмеет ему улыбнуться, проклятущие его глаза, он ему все кости переломает, схватит — и об пол.

В этот вечер Вилли ушел из дому, напился до бесчувствия и всю ночь пролежал в канаве. Он вернулся грязный, с налитыми кровью глазами, но Этта протянула ему фотографию их единственного сына — четырех лет он умер от дифтерита, — и Вилли, заливаясь слезами, поклялся больше не брать в рот ни капли.

Каждое утро, вынося мусорные урны, он старался не смотреть на ту сторону улицы.

— В кредит верят, — издевательски бормотал он, — в кредит…

Настали тяжелые времена. Хозяин велел сократить топку, уменьшить подачу воды. Он и жалованье Вилли сократил и на расходы выдавал меньше. Жильцы злились. Целыми днями они приставали к Вилли, как навозные мухи, а он только говорил, что исполняет приказы хозяина. Тогда они начинали ругать Вилли, а он отругивался. Жильцы позвонили в санитарную комиссию, но, когда приехали инспекторы, они сказали, что температура не ниже законного минимума, хотя по всему дому ходили сквозняки. Жильцы по-прежнему жаловались на холод и целыми днями изводили Вилли, но он только отвечал, что ему тоже холодно, он совсем замерзает, но ему никто не верил.

Как-то утром, выставляя четыре мусорные урны и ожидании грузовика, он увидел, что мистер и миссис Панесса смотрят на него через дорогу из своей лавчонки. Они прильнули к стеклу входной двери, и, когда он посмотрел на них, в глазах у него помутилось и ему показалось, что там стоят две тощие общипанные птицы.

Он пошел к соседнему истопнику — взять у него кайло, а когда он возвращался, те двое показались ему голыми, безлистыми кустами, проросшими за деревянной дверью. А за кустами он видел пустые полки.

Весной, когда травинки стали пробиваться сквозь трещины в асфальте, Вилли сказал Этте:

— Я же только жду, когда можно будет заплатить им все сполна.

— Откуда, Вилли?

— Можем накопить.

— Как?

— Сколько мы откладываем в месяц?

— Ничего.

— А сколько ты зажала?

— Ничего у меня не осталось.

— Ну, заплачу им по частям. Богом клянусь, заплачу.

Вся беда была в том, что денег достать было негде. Но бывало, что, обдумывая всякие способы, как раздобыть монету, Вилли мысленно забегал вперед и представлял себе, что будет, когда он, наконец, сможет им заплатить. Возьмет пачку долларов, стянет их широкой резинкой, потом, поднявшись из своего подвала, выйдет на улицу и по пяти ступенькам спустится в лавочку. И он скажет Панессе: «Ну вот, старичок, держи, наверно, думал, что я никогда не заплачу, другие небось не платят, да я и сам не всегда… Ну, а теперь — всё, вот они тут, под резинкой, крепко держатся».

И, подбросив пачку на ладони, он положит ее на самую середину прилавка, словно делая ход в шашки, и маленький старичок вместе с женой станут ее раскладывать, ахая и охая над каждой мятой долларовой бумажкой и удивляясь, что их так много удалось вложить в такую тугую пачку.

Так мечтал Вилли, только осуществить свою мечту ему не удавалось.

А работал он изо всех сил. Он вставал рано, мылом и жесткой щеткой тер всю лестницу с чердака до подвала, потом протирал ее влажной тряпкой. Он вычистил перила и натер их так, что они сияли по всему ходу, и отполировал порошком и суконкой почтовые ящики до того, что в них можно было глядеться, как в зеркало. Он и себя увидел в отражении — тяжелое лицо с неожиданными рыжими усами, которые он недавно отпустил, коричневую суконную кепку, оставленную недавно выехавшим жильцом в шкафу, среди хлама. Этта помогала ему в работе, и они вычистили весь подвал, вымели темный двор под перекрещенными веревками для белья, торопливо выполняли любую просьбу жильцов, даже тех, кого недолюбливали, везде чинили раковины или уборные. Работали они оба до изнеможения, с утра до вечера, но, как они и предвидели, денег от этого не прибавилось.